Николай Герасименко представляет своих избирателей в нижней палате парламента страны с 1995 года, в шести созывах подряд работает в думском Комитете по охране здоровья. За двадцать с лишним думских лет он лично или в соавторстве с коллегами написал более 120 документов, ставших федеральными законами. Против его нормотворческих идей часто выступали не только оппозиционные фракции или отраслевые лоббисты, но порой и товарищи по комитету, и правительственные чиновники. Впрочем, те проекты, которые сам Герасименко считает главными – пенсионная реформа, антитабачный закон, жесткий регламент оптимизации медучреждений, – были приняты большинством голосов. В интервью Vademecum академик и депутат рассказал о том, как пришел в медицину, зачем баллотировался в Госдуму, почему в свое время отказался от поста министра здравоохранения и о многом другом.
«КАНДИДАТСКАЯ В 33 ГОДА – ЭТО ПОЗДНОВАТО»
– До избрания депутатом вы много лет работали хирургом. Как начиналась и складывалась ваша врачебная практика?
– На втором курсе института я пошел в хирургический кружок, а на третьем – профессор Анатолий Овчинников впервые доверил мне провести операцию на аппендиксе. Я весь трясся от страха, хотя он мне ассистировал. Вдруг останавливает меня и говорит: «Чего ты боишься? Не тебе же отвечать». Тогда я успокоился и успешно завершил операцию. После института прошел интернатуру по хирургии в больнице скорой медицинской помощи Алтайского края. Во время учебы меня заметили и предложили остаться работать в Барнауле, на кафедре общей хирургии у профессора Юрия Дедерера. Отец поехал к руководителю здравоохранения Алтайского края Сергееву, своему фронтовому товарищу, и попросил отправить меня в рабочий поселок Благовещенка. Сергеев удивился: «Ко мне обычно приходят просить за детей, чтобы их оставили в Барнауле, а не наоборот…» После этого разговора я уехал работать в район. В то время выпускники медвузов обязательно отрабатывали три года после института в больницах и поликлиниках, а я проработал все пять: сначала заведовал хорошим, на 75 коек, хирургическим отделением, потом меня перевели на должность завотделением санитарной авиации в краевую больницу.
– А что хирург может сделать в воздухе?
– На Алтае, в регионе с обширной площадью и низкой плотностью населения, невозможно оказывать своевременную квалифицированную медицинскую помощь без санитарной авиации. Вокруг горы, удаленные поселения, куда кроме как по воздуху не добраться. Мы вылетали только на самые сложные случаи, когда уже не могли справиться врачи на местах, не был ясен диагноз или требовалась повторная операция. В то время в крае летальность от желудочных кровотечений составляла порядка 37% – каждый третий пациент умирал. Врачи не могли спасти их после кровопотери, которую из-за несвоевременной диагностики не получалось предотвратить.
Резекцию желудка, которая обязательна при таких клинических случаях, умели выполнять единицы. В то время при подозрении на кровотечение в желудке запрещалось делать фиброгастроскопию для того, чтобы подтвердить диагноз. Сейчас это стало рутинной процедурой. Больных с кровотечениями не эвакуировали самолетом, так как боялись, что кровотечение может усилиться, потому что на высоте усиливается гипоксия. Впоследствии решение этой проблемы стало темой моей кандидатской диссертации. Для того чтобы определить, можно ли транспортировать пациента с кровотечением и низким гемоглобином, мы провели в барокамере краевого летного училища эксперимент. Задали высоту, на которой летают санитарные самолеты АН-2, вертолеты Ми-2 и Ми-8, – не более 2 км. Выяснилось, что при подъеме до этой отметки никакого усиления гипоксии нет, такая высота на кровотечение не влияет.
Также я предложил классифицировать больных с желудочным кровотечением на группы: первая – когда через эндоскоп видно, что кровь идет струей. Сразу надо оперировать. Если видим темный тромб – это тоже опасно, он может оторваться. Вводим катетер, медицинским клеем фиксируем тромб и транспортируем больного самолетом на операцию в краевую больницу. Третья группа – те пациенты, у которых белый тромб. Их можно стабилизировать на месте, а затем отправлять на плановое лечение.
Эти исследования и стали моей диссертацией, которая, к слову, потом пользовалась большим спросом в библиотеках. Писал ее в 1983 году, когда еще не было компьютеров, помню, перепечатывал после правок руководителя четыре раза. Защита прошла успешно. Поручили руководить хирургией в краевой клинической больнице, а потом назначили главным хирургом Алтайского края. На этом посту я проработал с 1985-го по 1990 год. Уже тогда писал докторскую, потому что сразу после защиты кандидатской мой учитель, профессор Юрий Дедерер, сказал: «Коля, ты защитился в 33 года, это поздновато. Не отдыхай, а сразу садись писать докторскую. Потому что 9 из 10, которые отдыхают, так и остаются кандидатами».
Совету я внял и взялся за диссертацию, тема которой вплотную приблизила меня к осмыслению проблем здравоохранения нашего края. В частности, в этой работе я разбирался, как выстраивать неотложную медицинскую помощь в регионах с обширной территорией и низкой плотностью населения.
Тогда же я разработал первые в стране стандарты оказания экстренной хирургической помощи. Этот стандарт представлял собой «защиту от дурака» – обязательную последовательность действий, которая неукоснительно должна соблюдаться хирургом любого уровня. Эту систему я разработал в 1985-1986 годах. Специалисты края по терапии, педиатрии, гинекологии написали следом стандарты по своим специальностям. В стране тогда вообще не было стандартов, поэтому в 1989 году Минздрав СССР издал приказ – всем регионам принять в качестве методических рекомендаций наши стандарты.
– Когда вы решили, что хотите заниматься организацией здравоохранения края больше, чем оперировать?
– Я по долгу службы занимался и тем и другим, но отказываться от практики не хотел, а работать с системными проблемами, которых накопилось очень много, мне было действительно интересно. Даже как руководитель санитарной авиации и главный хирург, я не мог знать всего, что происходит в больницах края. В крае – 60 районов, 12 городов. Поступил больной – может, он умирает или диагноз ему не могут поставить, мы в Барнауле не знаем об этом, так как не было объективных данных.
Тогда я решил заняться компьютерной дистанционной диагностикой острых хирургических заболеваний, что сейчас называется телемедициной. Мы разработали программу, которая на основе данных о состоянии пациента, полученных при заполнении формализованной истории болезни (ФИБ), высчитывала вероятный диагноз по формуле Байеса, используя мощности электронно-вычислительной машины СМ-4. Был издан приказ – обо всех экстренных больных сообщать в отделения санитарной авиации. Выясняется, например, что у пациента обычный аппендицит или прободная язва, – хирург на месте решает, оперировать или нет. Если ситуация неясна, он консультируется с нами, если надо – вызывает санитарную авиацию. Но врачи, которые летят, в любом случае уже знают, что делать, потому что в информационной системе есть данные об этом пациенте.
«И ТОГДА Я РАЗДЕРБАНИЛ МОБИЛИЗАЦИОННЫЕ СКЛАДЫ»
– Руководить краевым здравоохранением вас поставили, оценив ваши организаторские таланты?
– В большей степени помог случай. В 1990 году шли выборы в Верховный совет РСФСР. Мой шеф, заведующий крайздравотделом Артур Аскалонов решил баллотироваться, а я возглавлял его штаб по выборам. Когда его избрали, более того – он стал председателем комитета Верховного совета, мне пришлось занять его место. Точнее, сначала Аскалонов, не зная, как будет складываться его карьера в Москве, попросил меня побыть исполняющим обязанности. Но вскоре Ельцин назначил нового губернатора Алтайского края – Владимира Райфикешта. Он вызвал меня к себе: «Ты уже год как исполняющий обязанности, нельзя так. Отвечаешь за здравоохранение ты, а другой кандидатуры на твою должность у меня нет».
– За что взялись в первую очередь?
– Первое, с чем я столкнулся, – нехватка операционного оборудования. Ни скальпелей, ни расходников, ни наркоза. Поставки приостановились. Закрывались операционные и реанимационные отделения. Я вынужден был совершить уголовное преступление – вскрыть мобилизационные склады, которые существуют на случай войны.
– Как вас пустили туда?
– Сотрудники складов подчинялись мне как руководителю Комитета по здравоохранению края. Я забрал оттуда сотню операционных наборов, сотню наркозных аппаратов и раздал больницам, чтобы они продолжали работать. Тогда министром здравоохранения России был генерал-полковник Нечаев, и он собрал коллегию, на которой при всех заявил, что посадит меня за то, что я вскрыл склады. Потом он отзывает меня в сторонку и говорит: «А если все начнут вскрывать склады, представляешь, что по стране начнет твориться? Даю тебе срок полгода, чтобы все в склады вернул».
– Как в правительстве узнали о том, что вы достали наборы из неприкосновенного запаса?
– Нечаев – военный человек, информация о том, что в Алтайском крае Герасименко раздербанил мобилизационные склады, дошла до него мгновенно. Я начал думать, как вернуть оборудование. В крае не было денег, чтобы закупить наркозные аппараты и операционные наборы. Решение нашлось: в 1991 году я отправил по бартеру в Китай два эшелона кокса и эшелон рубероида, а взамен нам привезли 200 наркозных аппаратов и столько же операционных наборов. Таким образом я и склады заполнил, и удовлетворил потребности больниц.
– Как вы договаривались с предприятиями, которые отдали вам кокс и рубероид?
– Убеждал руководство. Они понимали, как много у алтайского здравоохранения проблем и что нужно помогать. У нас тогда не было даже типовой краевой больницы, хотя еще в 1974 году было выпущено постановление ЦК КПСС и Правительства СССР о создании во всех регионах типовых тысячекоечных больниц. В свое время краевые власти отчитались, что все сделано на высшем уровне. В действительности же на горе стояла больница, построенная еще в 30-е. Один корпус – четырехэтажный на 200 коек, а другой из-за лопнувшего фундамента из шестиэтажного стал четырехэтажным. В эту тесноту руководство края и напихало тысячу коек. Такие мне достались «мощности».
И тут выходят постановление правительства и приказ Минздрава о создании диагностических центров двух категорий – групп А и Б, в зависимости от численности населения. Возводиться центры должны были по такой схеме: территория предоставляет помещение, а федеральный Минздрав – оборудование. Тогда министром здравоохранения был Андрей Воробьев. Я приезжаю к нему и говорю, что есть указ Ельцина о закрытии крайкомов партии, а у нас как раз имеется хорошее четырехэтажное здание краевого комитета. Затем еду к губернатору и заявляю: Минздрав дает нам деньги – $13,5 млн. Чувствовал себя коммерсантом, который договаривается, не имея на руках товара.
Я даже митинг медиков тогда собрал, чтобы нам все-таки передали крайком партии, – губернатор не хотел. Мы вышли на площадь Сахарова в Барнауле с плакатами и требовали отдать здание под диагностический центр. Губернатор был нормальный мужик, все понимал, но, оказалось, был указ президента о передаче крайкома КПСС в судебную систему. Во-вторых, выяснилось, что в нем были деревянные перекрытия, которые в итоге провалились бы под весом тяжелого оборудования, КТ-, МРТ-аппаратов.
Мы нашли компромисс – нам передали недостроенное здание научно-исследовательского института. В тот момент начала действовать федеральная Семипалатинская программа по ликвидации последствий испытаний ядерного оружия – оттуда мы взяли деньги на постройку диагностического центра и приобретение самого современного оборудования для диагностических центров группы А.
– А почему Алтайский край попал под действие этой программы?
– У нас по соседству – Казахстан, где на Семипалатинском полигоне в течение 30 лет проходили испытательные взрывы ядерных бомб и ракет. Взрывали таким образом, чтобы ветер не уносил радиоактивные следы в Китай, а все тянул вглубь СССР, в Россию. И Алтай как раз попадал под эту траекторию. Тогда же обнаружили, что у нас очень высокая онкологическая заболеваемость. Большой научный коллектив из федеральных и краевых ученых провел большое исследование и доказал влияние радиационных факторов на здоровье жителей. Тогда и была утверждена Семипалатинская программа, за счет которой мы построили и оснастили центр.
За 18 месяцев мы возвели диагностический центр, оснастили его. Но нужно было строить современную краевую больницу, без нее у алтайского здравоохранения не могло быть будущего, так как в Барнауле в основном работали медсанчасти. А отделения, которые должны действовать в краевой больнице, располагались в этих МСЧ.
Одновременно с этим в начале 90-х годов мы одними из первых в стране построили перинатальный центр. И на базе роддома №5 мы организовали и оборудовали по последнему на тот момент слову техники перинатальный центр. Стали вывозить рожениц и новорожденных санитарной авиацией, в кювезах и выхаживать младенцев с низкой массой тела, чего прежде не делалось никогда.
«ПЕРВОЕ ВРЕМЯ В ДУМЕ Я ХОДИЛ С ПЕРЕБИНТОВАННЫМИ РУКАМИ»
– Что побудило вас пойти в политику?
– Бюджетное финансирование постепенно сокращалось, начиналась эра медицинского страхования. Борис Ельцин произнес знаменитую фразу: «Берите суверенитета столько, сколько сможете проглотить», после чего запретил федеральным министерствам вмешиваться в дела регионов. Наблюдая за тем, как регионы без федеральной поддержки еле концы с концами сводят, нет ясной программы работы с регионами, договаривались с руководителями здравоохранения Омской, Томской, Кемеровской, Красноярского края и Новосибирской областей встретиться и в тесном кругу решить, что как делать.
На той встрече было предложено создать Ассоциацию здравоохранения Сибири – это была первая подобная организация в стране. Нас изучали, к нам присматривались, приезжали министры здравоохранения.
Тот же Нечаев Эдуард Александрович однажды спросил, нет ли у меня мысли поработать в Госдуме. Конечно, я понимал, что строится новое государство и в здравоохранении будет новое законодательство. Какой бы ни сидел в Алтайском крае умный руководитель, ему все равно от новых федеральных законов некуда деться – придется выполнять. Так лучше принять участие, как практику, в их создании. И потом, я всегда считал: нечего критиковать власть, сидя на кухне. Если ты что-то можешь делать – иди и делай.
Тогда я, неожиданно для всех и для губернатора в том числе, решил баллотироваться в Государственную думу второго созыва. Алтайский край входил в коммунистический «красный пояс», как, впрочем, и вся Сибирь. Против меня выступал коммунист – секретарь горкома, которого поддерживали и профсоюзы, и женское движение. Все было по-настоящему, борьба получилась высококонкурентная, я выиграл выборы с перевесом всего в 3-4%.
К тому же чуть не погиб накануне своего переезда в столицу. В Барнауле стоял 40-градусный мороз, моя «Нива» не заводилась, а на следующее утро нужно было ехать в аэропорт, улетать в Москву. В то время топливо поставляли с перебоями, и каждый водитель брал с собой по две бочки бензина про запас. Так вот, захожу в гараж – от мороза все застыло, машина не заводится. Что делать, когда машина не заводится? Все просто: ветошь смачиваешь бензином, кладешь под поддон, чтобы подогреть загустевшее масло, которое не дает проворачиваться коленчатому валу. Ветошь полыхнула – и тут я понял, что сейчас мои две бочки взорвутся. Без перчаток схватился за задний бампер машины, которая весила около тонны, и, до сих пор не понимаю как, но вытащил ее из гаража, а огонь закидал снегом. Вся кожа с ладоней осталась на бампере – примерзла. Так что первое время в Думе я ходил с перебинтованными руками.
– С чего начался ваш парламентский опыт?
– Я стал депутатом в то время, когда вся страна увлеченно строила демократию и председатели думских комитетов избирались альтернативным голосованием. Моим конкурентом был профессор из Казани, член фракции «Наш дом – Россия». Избрали меня председателем Комитета по охране здоровья. Одной из первых моих инициатив была борьба с веерными отключениями энергии. Не заплатили за электричество – его отключают. Отключали больницы, пункты управления ракетами. В один год по этой причине в операционных погибло больше 10 человек по всей стране.
Мы пытались решить эту ситуацию вместе с председателем Комитета по обороне Львом Рохлиным. Подготовили законопроект об уголовной ответственности за отключение электроэнергии больницам. Помогло. Веерные отлучения закончились.
Затем следующая проблема – с пенсиями. В 90-х заработную плату во всех отраслях задерживали на пять-шесть месяцев, а пенсии платили – и дети, и родители жили за счет этих пенсий. Мною был разработан законопроект о выплате работающим врачам в сельской местности пенсии за выслугу лет. И медиков мы приравняли к химикам, шахтерам и работникам горячих цехов. Принятие этого законопроекта было очень непростым. Против было правительство, потому что это влекло дополнительные государственные расходы. Но тогда в Пенсионном фонде деньги еще были. Депутаты сомневались. Если бы в те годы Дума была чуть менее самостоятельной, мы бы никогда не приняли закон, против которого выступало правительство.
«Я ПЯТЬ РАЗ БЕЗУСПЕШНО ПЫТАЛСЯ БРОСИТЬ КУРИТЬ И ЗАКОНОМ ХОТЕЛ СЖЕЧЬ СЕБЕ ВСЕ МОСТЫ»
– Вы, насколько я знаю, много лет курили. Почему именно вы стали проводником идей по ужесточению антитабачного законодательства?
– Однажды я с группой врачей прилетел учиться в Лос-Анджелес. Эта поездка в Калифорнию – самый передовой в Америке штат по борьбе с табаком – изменила мое, курильщика со стажем, отношение к курению. До Вашингтона летели 12 часов, там пересадка на местный рейс – и еще 6 часов до Лос-Анджелеса без курева. Только мы сели в Вашингтоне, я схватил пачку и побежал в первый попавшийся туалет в аэропорту. Закурил, сладко затянулся, и вдруг в кабинку кто-то начинает шумно ломиться. Оказалось, полицейский. Выбегаю, он за мной гонится – удалось оторваться и успеть на самолет.
Прибыли в Калифорнию, нам показывают огромную, в 40 этажей, больницу. В нашей делегации два десятка врачей, все мужчины, все курят. Первый вопрос от коллег ко мне как руководителю группы: а где курить? Я иду с ним к директору клиники, а он на меня вытаращился квадратными глазами: «У нас вообще врачи не курят. А у вас что, есть курящие?» Я говорю: у нас все курящие. Он с тем же ошеломленным выражением лица подошел к окну, показал на место рядом с мусорными бачками на заднем дворе, где дымили несколько афроамериканцев. Мне все это очень не понравилось, и, уже вернувшись в Россию, я понял, что готов бросить.
К тому времени я прокурил практически 30 лет. После той поездки в 1997 году я начал писать закон, который потом получил название «Об ограничении курения табака». Была у его появления и эгоистическая причина – я пять раз безуспешно пытался бросить курить и таким образом хотел сжечь себе все мосты.
– Закон принимался шумно, ходили разговоры о том, что авторам документа угрожали табачные компании. Что-то такое было?
– Нет, они так не работают. Они подключают свое лобби и административный ресурс: против меня выступали даже в нашем Комитете по охране здоровья, мой заместитель Ольга Беклемищева из «Яблока» обещала провалить закон, Алексей Митрофанов из ЛДПР – тот, что сейчас в бегах – выступал против. Его аргументы звучали примерно так: советские солдаты победили в Великой Отечественной войне только потому, что курили махорку и «Беломор».
Помогли мне врачи, общественность и антитабачное движение. Получилось столкновение – лобби на лобби. Журналисты, пропагандирующие здоровый образ жизни, спортсмены – все нас поддерживали. Закон приняли, правда, в урезанном виде. В чем-то, надо признать, табачное лобби сработало лучше, чем мы – тогда не удалось закрепить в Кодексе об административных правонарушениях штрафы за несоблюдение закона.
– За время вашей работы в профильном думском комитете в правительстве сменилось семь министров здравоохранения. Чьи взгляды на отрасль вам ближе всех?
– Впервые большие деньги в здравоохранение принес Михаил Зурабов. Мнения о нем звучат противоречивые, поскольку этот человек выделялся и выделяется своим нестандартным подходом. В целом к его деятельности на посту министра я отношусь позитивно, он первый начал строить высокотехнологичные центры – это был большой успех для страны. У Зурабова была идея, которой он, и это самое главное, сумел увлечь президента, что мы, развивая здравоохранение, сможем привлечь в Россию иностранные инвестиции и лучшие мировые практики.
Ближе всего мне были взгляды министра здравоохранения Владимира Стародубова, прошедшего все этапы становления от рядового врача до руководителя здравоохранения Свердловской области и руководителя ведущего главка Минздрава России еще в советское время.
– В Думе седьмого созыва впервые за последние 10 лет кресло председателя Комитета по здравоохранению перешло от ЛДПР к «Единой России». Вам предлагали этот пост?
– Разговоры были еще весной 2016 года. Должность эта политическая, и решение принимает фракция. Скажу лишь, что нынешний руководитель Комитета по охране здоровья Дмитрий Морозов, прекрасный детский хирург, профессор, хорошо вписался в законодательную работу.
– В декабре 2017 года президент Путин подписал закон о запрете ликвидации медучреждений без решения специальной комиссии. Проект этого документы вы внесли на рассмотрение Госдумы еще в 2015 году. Почему закон приняли с двухгодичной задержкой?
– Это не такая большая задержка. У нас некоторые законы принимаются через три-четыре года от момента внесения. Долгое время потребовалось для согласования позиций и поиска компромиссного решения между правительством и Госдумой.
