«ПОКА МЫ УЧИЛИСЬ, НАС НАКАЗЫВАЛИ»

– Как вы начинали?

– В свое время, когда мы с моим мужем Сергеем Максимовичем продали Alliance Healthcare Russia, я поняла, что не хочу больше работать в фармацевтическом бизнесе: маржа там чуть ли не 2%, и это очень нервный, сильно зарегулированный бизнес. А муж его любит, до сих пор в «Магнит Фарме» работает. У меня всегда получались стартапы, и я попросила: «Дай мне денег, я попробую что-нибудь совсем из другой отрасли». И предложила, с подачи одного из наших друзей, заняться медицинскими отходами. Сергей согласился и вложил 30 млн рублей. Это было не очень много, нам только-только хватило начать.

Мы тогда уже были знакомы с Николаем Ляпуховым, который и раньше занимался медотходами. Сейчас он наш изобретатель, главный инженер и генеральный директор «Пиретты». Он изобрел и запатентовал специализированные утилизационные печи, накопители-холодильники для медотходов, и как раз искал инвестора. Мы с ним договорились совместно поработать в этом бизнесе. Первый завод у нас появился в Краснодарском крае. Тогда стало понятно, что денег не хватает – были стартовые убытки, кроме того, оказалось, что, помимо инвестиций в сам завод, необходимо вкладываться в оборудование клиентов, специальный транспорт и так далее.

Мы уже заметили, что рынок медотходов очень непрозрачный, много игроков случайных, мелких, с плохой репутацией, неустойчивым финансовым положением, без хорошего оборудования. Тогда родилась идея – создать крупного игрока, мультирегионального, возможно, даже федерального, «прозрачного», работающего строго в правовом поле, по единой технологии в разных регионах. Словом, так, как работают крупные фармдистрибьюторы – у нас за плечами был именно такой опыт. На этом этапе к нам присоединились наши нынешние компаньоны – тоже люди из фармбизнеса. Их увлекла эта идея, они тоже были готовы инвестировать значительные средства. Мы подняли объем, вышли в плюс, затем второй завод построили, сейчас уже третий, работаем в 19 регионах страны. К нам стали обращаться другие операторы рынка – за франшизой.

– Каких вложений потребовал первый завод вместе с разработками?

– В первый завод вложили сначала где-то 20 млн рублей, помимо стоимости земли и зданий. Сначала много ошибок наделали – не знали, как экономить, неудачно сделали планировку, забетонировали не так. Потом пришлось доделывать – сливы, септики, ведь мыть и дезинфицировать рабочую площадку нужно каждый день. У нас теперь все чистенько, вылизано, мы добились того, что у нас иногда чище, чем в больнице. Пока мы учились, нас наказывали, даже приостанавливали работу. Теперь уже проверяющие органы находят только мелкие недостатки – в последний раз нашли неподписанный уборочный инвентарь. Больше и придраться теперь не к чему. А все, что мы сначала не доделали, потом пришлось два раза переделывать. В общем, из-за ошибок на дооснащение завода и клиентов еще миллионов 25 точно ушло. Сюда же входит специальное оборудование по очистке выбросов дыма из утилизационных печей – довольно дорогая часть.

– За какое время завод окупился?

– Первый завод – да, но в сумме вложения еще не окупились. Вот сейчас пошла устойчивая прибыль, и мы отобьем все, что вложено.

– Какие компании входят в группу «Пиретта»?

– Сама «Пиретта», «Пиретта-технологии» в Краснодаре и прилегающих регионах, «Гарант-мед», работающий в Москве и прилегающих регионах, «Медэкология +» в Санкт-Петербурге и прилегающих регионах. По франшизе с нами работают «Нефтеспас» в Томске и «Медэкопром» в Волгограде.

– И все занимаются только медотходами?

– Да. У нас есть лицензия на обращение с отходами 1–4 класса опасности, регулируемыми ФЗ-89 [«Об отходах производства и потребления». – Vademecum]. Но мы ее все равно используем, в основном только в работе с медотходами категории «Г».

– Вы оценивали объем российского рынка медотходов?

– Это несложно посчитать. Есть специальные научные работы на эту тему, где все весьма аккуратно оценивается, исходя из числа койко-мест и амбулаторных посещений. Исходя из нашего межрегионального опыта, можно сказать, что в месяц на 1 млн населения образуется около 30 тонн медотходов класса «Б» – это и есть основная масса. В Москве и Питере несколько больше (там много федеральных крупных больниц). Итак, в месяц на всю страну образуется около 4-5 тысяч тонн медотходов класса «Б», значит, за год – около 60 тысяч тонн на всю Россию. Класс «А» я здесь не учитываю – это фактически обычные коммунальные отходы, только от больниц, например – отходы пищеблока, сломанная мебель, канцтовары и так далее. Если взять среднюю цену за вывоз и утилизацию в районе 65–70 рублей за килограмм, получается около 4 млрд в год, может быть, немного меньше. Обычно рынок оценивают в 2,5–3,5 млрд рублей.

Честно говоря, рынок раздробленный, федеральных компаний, кроме нас, нет. Мы тоже не совсем федеральные, но по зоне охвата превосходим конкурентов. Обычно подобная нашей компания обслуживает один регион, а заводов у многих и вовсе нет. У нас сейчас три завода – в Твери, Краснодаре, и один готовится к запуску, еще два работают по франшизе в Томске и Волгограде. Благодаря собственному производству оборудования, грамотной логистике и собственной ремонтно-технической службе у нас получается хорошая себестоимость.

– То есть один ваш завод способен обслуживать несколько регионов?

– Да, по нашему опыту, можно в радиусе 400 км ездить и собирать отходы. Это три-четыре региона, иногда даже пять-шесть. Наша Тверская база жжет даже для Тулы, которая в 460 км от нее, и для Питера – это 600 км дороги. И справляется. На нее нагрузка сейчас почти 200 тонн в месяц – близко к предельной. У нас весь объем обработки на сегодняшний день – 400 тонн в месяц. Обычно, когда я это говорю, меня просят шепотом признаться, сколько из них мы увозим в лес и закапываем. Очень удивляются, когда я отвечаю: ни одного килограмма!

– Откуда этот стереотип? Почему принято считать, что весь рынок – «черный», и его операторы, чтобы свести концы с концами, непременно должны закапывать отходы?

– Убыточных компаний, банкротов очень много. Из тех, кто честно пытался работать, но ничего не вышло: объемы не пошли, оборудование сломалось. Некоторые, чтобы пресечь убытки, идут на всякие безобразия – не покупают новое оборудование, а начинают вывозить мусор в лес и закапывать или накапливают безумные горы, а по ночам жгут открытым способом, просто огромным костром. Это, конечно, строго запрещено, но некоторые рискуют. К сожалению, многие идут по этому пути.

Ситуация с «Белым трестом» [совладельца компании Александра Сулягина обвиняют в крупном мошенничестве за вывоз необеззараженных медотходов на свалки. – Vademecum] чуть ли не единственный случай в стране, когда по реальному уголовному делу человек оказался в сизо. Все-таки Питер – это не отдаленный регион, где население может жаловаться во все инстанции до посинения и никто тебе не поможет. Жители Петербурга написали столько жалоб, что «возбудились» прокуратура и прочие правоохранительные органы. Быстро там все это раскрутилось и кончилось плохо для компании, которая, как видно, нарушала установленные правила.

Надо при этом иметь в виду, что причина такого подхода к работе очень часто кроется в том, что в стране отсутствует надежное и дешевое оборудование для утилизации. Есть западное или японское по цене от 70–100 тысяч евро за единицу весьма скромной мощности. Вспомним, что в маленьком регионе в месяц набирается около 30 тонн отходов, в большом – 150–170 тонн. Чтобы такой объем «переварить», закупая оборудование на Западе, надо вложить 10–15 млн долларов или евро.

Обычная «медотходная» компания получает 1-2 млн рублей в месяц, компания – региональный монополист – 5-6 млн рублей, за исключением Москвы и Петербурга. При таком объеме выручки не хватит на западное оборудование с соответствующими мощностями.

– А российское оборудование есть?

– Есть, но оно, по большей части, не приспособлено для медотходов. Особенность этой категории мусора в том, что это – «сборная солянка», после сжигания которой остаются зола и расплавленные металл и стекло. Чтобы загрузить новую порцию для утилизации, надо выгрузить золу от прошлой порции. Придется дождаться, пока утилизационная печь остынет, чтобы ее выгрузить. Это сильно замедляет работу против указанной в паспорте мощности. Мало того, при остывании расплавленные стекло и металл застывают и прилипают к стенкам и дну печи изнутри. Эту массу потом разбивают ломом, повреждая внутреннюю футеровку оборудования, которое вскоре придется выбрасывать. Покупать снова денег нет. Для ремонта требуется оборудование надолго остановить и иногда даже заменить корпус. Обычно у «медотходных» компаний нет своих ремонтников, и медотходы везут либо в лес, либо из них накапливается огромная гора.

Среди наших патентов есть одно изобретение – утилизационная печь, адаптированная именно к сжиганию медотходов. Она практически не ломается. В ней металл и стекло сливаются с золой вниз – так их легко убирать. У нас на заводах эти печи работают круглосуточно, не останавливаясь, утилизируя по 2–2,5 тонны в сутки на каждую.

«МЫ БЫ СДОХЛИ, ЕСЛИ БЫ ВОЗИЛИСЬ ТОЛЬКО С ОДНИМ РЕГИОНОМ»

– Как вообще попадают в этот бизнес?

– Иногда «медотходники» вылупляются из компаний, занимающихся ТБО [твердыми бытовыми отходами]. Многие приходят через работу в медицинских учреждениях. Я знаю одного человека, сейчас он почти монополист по медотходам в своем регионе, а вообще работал не то в бюро судебно-медицинской экспертизы, не то в какой-то крупной больнице и все время думал, куда же девать эти медотходы. И придумал специализированную СВЧ-печь.

– Какова рентабельность этого бизнеса?

– Чистая прибыль, конечно, не очень большая, потому что у нас кредиты и по ним надо платить проценты, а после уплаты остается прибыли 5%, редко 10%. Чтобы была хоть какая-то рентабельность, нужно, чтобы перерабатывался значительный объем, а сколько ты можешь принять, зависит от твоей возможности сжигать (ну, или обрабатывать другим способом), хороший ли у тебя завод. Кроме того, имеет значение, на какой территории ты работаешь, доля, которую ты занимаешь на рынке своего региона.

В Москве с медотходами работают 26 компаний, в Санкт-Петербурге – четыре или пять. И хотя в столицах можно и 10 млн, и 20 млн рублей в месяц собрать, 80% из них уйдут на расходы, а оставшиеся 10–15% – на проценты, которые ты платишь по кредитам на оборудование. И вот ты – «король», получи 5% в остатке и ни в чем себе не отказывай. Мы упростили логистику и пошли в регионы, чтобы отбить вложения. Мы бы сдохли, если бы возились только с одним регионом. Сейчас в планах – организовать от семи до десяти производственных площадок, чтобы покрыть наиболее населенные районы страны.

– Как вы снижали затраты?

– «Пиретта» продвинулась на рынке потому, что мы шесть-семь лет назад запатентовали накопители – холодильники для сбора медотходов – и за свой счет их поставили в больницах. Там можно хранить медотходы (кроме категории «В») без обработки, пока не заполнится. В противном случае надо либо устраивать ежедневный вывоз, а это безумная логистика, либо ежедневно обеззараживать образовавшиеся отходы. Сами больницы наши накопители покупать боялись, думали, что лучше работать с привычной хлоркой. Обычно главврач занимается медотходами в последнюю очередь, Роспотребнадзор тоже не часто заостряет на этом внимание. Страдали от этой допотопной технологии только медсестры и санитарки, возившиеся с хлоркой.

Мы сталкивались с тем, что никому, кроме них, все это было как будто и не нужно. А если предложить больнице накопитель-холодильник для медотходов бесплатно – конечно, все берут! И пока у нас с ними контракт на вывоз медотходов, наш холодильник у них стоит. А нам можно ездить не каждый день – уже экономия. Мы приезжаем тоже с холодильной машиной. Частота приездов зависит от того, сколько отходов накапливается, и от размера холодильника. В больших больницах, например, ставятся огромные промышленные камеры на 2-3 тонны. То есть если в больнице образуется в месяц 5 тонн, то можно приезжать раз в неделю, а иногда и раз в две недели – это вопрос цены. После установки холодильника больница платит за вывоз и утилизацию, как и раньше.

По всей стране у нас сейчас стоит около 5 тысяч маленьких холодильников и 300 больших камер. Я сторонник того, чтобы вся страна была оборудована. Иногда среди наших контрагентов встречаются подкованные люди, побывавшие за границей, такие говорят: «О, я эту систему видел в Швейцарии 20 лет назад, наконец-то до нас докатилось». Москва купила недавно холодильники для своих поликлиник. Роспотребнадзор, больницы, ФАС, которая проверяет проходящие по медотходам тендеры в регионах, – все привыкли к этой «холодильниковой» технологии работы, она стала считаться общепринятой.

– Но не только вы поставляете такие холодильники?

– Не только мы, но у нас особая комплектация, которая отличает наши холодильники от тех, что делают наши конкуренты. Есть тонкости: холодильники могут навести помехи на оборудование типа томографов, которые «горят» от бактерицидной лампы. Наши холодильники адаптированные, в них стоит специальный электронный фильтр. Эта модификация у нас запатентована. Никто так всерьез этой темой не занимается и на заводе, как мы, не производит.

– А где ваше «холодильное» производство?

– На заводах, принадлежащих «Ростеху», по нашей лицензии. Там делают и обычные бытовые холодильники. На этих заводах мы, кажется, уже догнали число заказов на обычные холодильники от крупных торговцев бытовой техникой. За 2019 год произведено около тысячи единиц такого оборудования, на следующий год, вполне возможно, объемы будут удвоены.

Маленький холодильник стоит около 60 тысяч, большой – от 100 тысяч рублей. Есть совсем маленькие холодильники для скорой помощи. Особая модель делается для сетей лабораторий, принимающих анализы. В каждой точке не будешь же устраивать обеззараживание, а они должны куда-то класть биоматериал, использованные шприцы, пробирки и прочее.

– Вам встречались крупные инвесторы, которые хотели бы заняться этим бизнесом?

– По инвестициям, я думаю, мы самые крупные. «Ростех» все время заявляет, что он этим будет заниматься. Еще есть одна группа, у которой достаточно большие предприятия в Питере и Ростове-на-Дону. Но у них другая технология – не огневая утилизация, а обработка паром в автоклавах.

Эту технологию мы тоже у себя опробовали, и на наших заводах в Твери и Краснодаре тоже стоит по одной такой производственной линии. Мы даже пару раз выигрывали тендеры с таким техническим заданием от Ростовской областной клинической больницы, которая полагала, что снизит свои расходы путем продажи вторсырья от переработки своих отходов. Они нам сказали: «Забирайте наши отходы! Ничего не жечь, все автоклавировать, а после автоклавирования дробить, пластик изымать и нам его обратно отдавать, мы его будем продавать и тем самым снижать свои расходы». Как скажете, клиент – король! Мы надробили им 2-3 тонны за первый месяц. На следующий месяц звоним, спрашиваем, будут ли забирать следующие 3 тонны. Они говорят: «Ребята, все кидайте в печку, никто из переработчиков не берет». Это происходит потому, что химические предприятия говорят: «О, у вас тут ПВХ добавлен, а тут еще и тряпки попали какие-то. Нет, ничего не надо».

– Почему?

– Если бы можно было отсортировать только, например, полиэтиленовые бутылки – пластик одного определенного типа, – его бы с удовольствием покупали. Но мы не сортируем медотходы, а можем только раздробить их и помыть. А в системах для инъекций, например, сочетаются пластик и ПВХ, которые нужно разделять.

Единственное, куда годится смесь пластиков – насыпать ее вместо песка в асфальтобетонную смесь по 3 рубля за килограмм, притом что себестоимость переработки – 80 рублей.

– А почему сортировку нельзя организовать после автоклавирования, перед дроблением?

– Теоретически можно, но тогда цена будет очень высокой. Мы пытались, но это не тот случай. Сортировка имеет смысл на больших ТБО-заводах. Кроме того, мы считаем эту технологию ненадежной с точки зрения обеззараживания. И не только мы, но и многие уважаемые эпидемиологи страны. Известно, что все болезнетворные микроорганизмы в медотходах погибнут, только если продержать их в автоклаве определенное время, скажем, 1 час 20 мин (не помню точно). То есть загружаешь в автоклав, держишь 1 час 20 минут, вытаскиваешь, отправляешь в дробилку. Закладываешь следующую партию. Когда медотходов много (а их реально идет много), то рабочие склонны эту выдержку в автоклаве сокращать, чтобы быстрее управиться. Надо за этим строго следить. Работа на таких заводах идет круглосуточно, надо проверять, точно ли он держал 1 час 20 минут, а вдруг только 2 минуты и все? По внешнему виду не отличить.

Чтобы убедиться, надо фактически чуть ли не каждую порцию подвергать бактериологическому анализу, что, разумеется, нереально. Видеокамеры над рабочим местом? Какие-то датчики? Можно, но только все эти электронные штучки часто ломаются, иногда их блокируют злонамеренно. И вот – гора отходов, вроде бы обработанных согласно предписаниям, но то ли обработанных, то ли нет. Что, их повторно обрабатывать или на анализ отдавать?

Короче, мы пришли к выводу, что эта технология дорогая и ненадежная. Сжигание гарантирует тебе стопроцентное уничтожение микроорганизмов и уменьшение объема в 20 раз (зола составляет 5% исходного объема) и чуть ли не втрое дешевле. Очевидна экономия государственных и частных денег. Я – за сжигание. Автоклавирование – тупиковая ветвь медотходного развития. Посмотрите на опыт зарубежных коллег. Европа, Япония и США медотходы в основном сжигают. Не глупее нас с вами люди, между прочим, и давно работают в этой области.

«СЕЙЧАС В ТЕНДЕРАХ УЧАСТВУЕТ НЕПОНЯТНО КТО»

– Почему медотходами не занимаются операторы ТБО?

– Медотходы безумно специфическая, узкоспециализированная штука, их всего 1% от общего количества мусора. С ТБО получаешь сотни миллионов за вывоз, а с медотходами возишься – получаешь 5 млн выручки, при которой операционная прибыль всего 100 тысяч. Медотходы – сфера малого бизнеса, крупным компаниям это не нужно.

– Но есть же компании, которые и тем и другим занимаются?

– В масштабе страны практически нет, хотя бывают исключения – компании, которые в основном занимаются ТБО, но имеют еще маленькое подразделение по утилизации медотходов. Но в целом это все-таки поляна региональных компаний.

– Класс «А» медотходов не относится к ТБО?

– К сожалению, у нас плохо прописаны нормативные документы, и потому непонятно, ТБО это или нет. Фактически класс «А» относится к ТБО, ведь это банки, канцелярия, отходы пищеблока, если больница неинфекционная. Существует разъяснительное письмо, в котором сказано: если категория «А» обработана, то ее можно считать ТБО. Но тут же возникает вопрос: как именно обработана, ведь дезинфицировать отходы класса «А» нельзя? Никто нам не дал внятного ответа. Мы решили, что под «обработкой», возможно, подразумевается сортировка, и сейчас хотим внедрить в наших больницах раздельный сбор отходов. Тогда будем хотя бы стекло и металлолом сдавать – немного заработаем, компенсируя вывоз всего остального.

Больницы разыгрывают аукционы на класс «А» отдельно. «Медотходники» также в них участвуют и выигрывают, но при этом обычно вынуждены нанимать компанию, работающую с ТБО, которая вывозит все на полигон.

– Как больницы утилизируют отходы категории «В»?

– Они должны в хлорке все мочить. Но, слава богу, это очень маленький объем. Потенциально опасная категория «Б» – это 90% всех опасных медицинских отходов. Здесь 30% пластика, 30% текстиля и бумаги, 20% «биологии» и 10% медицинского стекла и металла – ампулы, зеркальца, иглы от шприцев. Эту категорию нельзя сортировать, нельзя хранить больше 24 часов без холодильника – если больше, необходимо обеззараживание. В СанПиНе хорошо расписаны способы обеззараживания – сжигание, заливание хлоркой, обработка в автоклаве или СВЧ-печке. В большой тысячекоечной больнице или областном роддоме за месяц образуется от 2 до 5 тонн медотходов. Сколько нужно человек, чтобы это все замочить в хлорке? А после замачивания все обязательно нужно пропустить через пресс или дробилку, чтобы исключить возможность повторного использования, дальше считается, что это уже ТБО.

Отдельное помещение для медотходов, оборудованное раздевалкой и душевой, может себе позволить какой-нибудь грандиозный медцентр с целым корпусом для этих целей. СВЧ-печи и их обслуживание дорого обходятся. Москва закупала несколько лет назад СВЧ-печи в больницы, но они протянули два года, после чего сломались, а новые закупать – нужно заново проводить через бюджет и предусматривать еще дорогостоящее периодическое техобслуживание.

Сейчас пошла мода обрабатывать медотходы паром, а затем отправлять в дробилку. Этот способ раза в три дороже, чем печи. Более того, лекарства и «биология» подлежат исключительно сжиганию. И если больница использует автоклавирование, значит, она должна заключить еще один контракт – на сжигание?

– Какой процент отходов категории «Б» сжигается?

– Это самая «серая» и даже «черная» часть рынка – куда эти отходы свозят, неизвестно. Если верить людям, которые говорят, что все утилизируют и предъявляют документы на печки, то, наверное, процентов 80 сжигается.

– Как вы минимизируете вредные выбросы от сжигания медотходов?

– Мы сделали хорошую дымоочистку – сначала камеры дожига, потом так называемая мокрая очистка, через воду, методом барботажа в специальном аппарате. Убирает от 70% до 90% различных примесей из выходящего дыма, у нас есть акт из лаборатории. В Европе все жгут медотходы, хоть у них и места мало, завод приходится ставить посреди города, а у нас всегда можно найти место подальше от людей. По санитарным требованиям, площадка должна быть расположена в 500 метрах от жилья, а мы стараемся свои заводы ставить в 2-3 километрах и в лесу. На таком расстоянии замеры предельно допустимой концентрации показывают у нас отсутствие вредных показателей.

Все скандалы связаны с тем, что операторы нарушают это требование и ставят свои заводы близко к населенным пунктам. При наших объемах можно с двух-трех регионов медотходы собирать и жечь, никому не навредив, 6 тонн в день – это на самом деле всего две-три грузовых машины. Это не то же самое, что сжигать коммунальные отходы огромного города, когда машины идут одна за одной с интервалом в 2-3 секунды, как это было на печально известной Балашихинской свалке.

– Работа с каким классом медотходов, по вашим оценкам, самая прибыльная?

– С точки зрения цены, хороший, «прибыльный» класс – «Г»: за лекарства, лампочки очень хорошо платят, не по 60 рублей за кг и даже не по 100, бывает, и по 200, и по 300 рублей. Правда, по классу «Г» идут, как правило, совсем небольшие объемы. Класс «А» иногда идет по 350 рублей за бак.

В класс «Г» попадают лекарства. На их утилизацию не нужна лицензия, и это тоже предмет бесконечной тяжбы со всеми, потому что раньше требовалось получать лицензию на работу с лекарствами, но законодательство с 2008 по 2012 год менялось, и не подлежащие обращению лекарства причислили к медотходам. Но в СанПиНе по-прежнему написано, что лицензия требуется.

– Власти Московской области выступали с инициативой – подвести сферу обращения с медицинскими отходами под действие 89-ФЗ, соответственно, передать их региональным операторам ТБО.

– Дело в том, что если бы медотходы подпадали под действие 89-ФЗ, то на обращение с ними нужна бы была лицензия. Такое требование мы приветствуем, потому что сейчас в тендерах участвует непонятно кто, что очень мешает. Мы даже ездили к некоторым таким «утилизаторам», просили показать площадку. А там – поле, трава, стоит какая-то буржуйка в середине, которую ни разу не включали, никакого бетонирования, раздевалок, ничего этого нет, потому что не спрашивают. И таких много.

Запрещено, например, возить медотходы на тентованых грузовиках, требуется обязательно машина с жестким кузовом, который можно продезинфицировать, а подрядчики приезжают просто с открытыми машинами, могут набросить сверху тряпку и возить все в лес. Мы писали много всяких предложений по поводу введения лицензирования, даже просто от компании «Пиретта». Я обращалась в Комитет по экологии Госдумы, в Роспотребнадзор, мы со своими идеями все пороги у них обили. В лучшем случае получали вежливую отписку, в худшем – нам просто звонили и говорили: «Вы знаете, это не совсем у нас сейчас в приоритете, давайте мы вам не будем отвечать».

– Насколько надзорные органы взыскательны к вашим заводам?

– Проверки проходят регулярно и достаточно строго. Собственные проверки проводят и некоторые наши клиенты – например, больницы «Газпрома». Та самая Ростовская больница приезжала к нам за 200 км – убедиться, что мы действительно делаем вторсырье из ее пластика.