В диагностике и лечении рака предстательной железы (РПЖ) Россия отстает от большинства развитых стран в лучшем случае лет на 10. И дело даже не в том, что отечественные онкоурологи не вполне владеют передовы­ми медицинскими технологиями, а в том, что у нас никак не получается выработать внятную концепцию борьбы против РПЖ. Нельзя сказать, что государство игнорирует мужскую онкопроблематику. Медицинские власти экспериментируют со скрининговыми программами, внедряют в практику высокотехнологичные хирургические и лучевые методики, по возможности обеспечивая эти мероприятия страховыми деньгами и целевыми субсидия­ми. Но стратегия, адекватная растущей распространенности заболевания, все как‑то не выстраивается. Поэтому, наверное, и частные инвесторы не торопятся осваивать рынок специализированных медуслуг потенциальной емкостью 19 млрд рублей.

Если смотреть на мировую статистику, в муж­ской онкологии рак простаты по выявляемости находится на втором месте – на РПЖ, по данным The International Agency for Research on Cancer (IARC), приходится 14,8% от всех диагности­рованных злокачественных новообразований. Правда, в общем числе летальных исходов онкологических болезней доля рака простаты заметно ниже – 6%. Но тут на статистику влияет особенность РПЖ, который зачастую развивается так медленно, что пациенты умирают не по он­кологическим причинам, а, например, от сердеч­но-сосудистых заболеваний.

По данным IARC, более 70% диагностированных случаев РПЖ приходится на развитые страны, где существует многолетний опыт ведения скри­нинговых программ. Начало их внедрению было положено в середине 80-х, когда произошла своего рода революция в диагностике РПЖ – в практике урологов и онкологов появился ПСА-тест (проверка уровня простатспецифического антигена). С 1990 года этот анализ стал базовым маркером скрининга в США и ряде европейских государств. Масштабное ПСА-тестирование позволило выяв­лять рак простаты на ранних, бессимптомных, ста­диях и у довольно молодых мужчин, в прежние годы вовсе не входивших в группы риска. «Появилось значительно больше пациентов с локализованными стадиями, когда можно сделать операцию, и она курабельна, то есть пациент излечивается, – объяс­няет преимущества скрининга руководитель лапароскопического подразделения Клиники урологии ГКБ им. С.П. Боткина Александр Серегин. – До это­го большинство диагностированных опухолей были метастатическими, с инвазивными процессами, когда, грубо говоря, операция была бессмысленна, а применялась только гормональная или симптома­тическая терапия».

Но через 20 лет онкологи и организаторы здраво­охранения развитых стран столкнулись с гипер­диагностикой – выявлялось избыточное число малоопасных для жизни опухолей, а влияние скри­нинга на снижение смертности оказалось не столь значительным, как того ожидали. Капиталоемкие скрининговые программы было решено свернуть (подробнее – в материале «Шкура ПСА»). «От по­пуляционного скрининга, который по-прежнему пропагандируется в России, в США и Европе отка­зались на административном и врачебном уров­нях, – подчеркивает заведующий урологическим отделением РОНЦ им. Н.Н. Блохина, президент Российского общества онкоурологов Всеволод Матвеев. – Было доказано: для того чтобы спасти одного мужчину от РПЖ, нужно скринировать примерно 1 200–1 300 человек (определить ПСА и провести пальцевое исследование) и прооперировать около 30 мужчин. А выиграет от этого только каждый 30-й».

Мысль о том, что тотальный скрининг не оку­пается, поддерживает сегодня большинство ведущих российских специалистов. «Врачам следует обращать внимание на мужчин после 45 лет, но не на всех, а на тех, кто имеет семейный анамнез или хронические заболевания мочеполо­вой сферы», – говорит заведующий отделением онкоурологии НИИ урологии Дмитрий Рощин.

Вместо скрининга была предложена концеп­ция рискоадаптированной ранней диагностики. К группе риска относят мужчин с наличием у ближайших родственников (братья, отец) РПЖ, мужчин негроидной расы и мужчин с повышен­ными возрастными нормами ПСА. Так, онкологи рекомендуют пациентам 40–45 лет сдавать кровь на ПСА: считается, если показатель – менее единицы, риск умереть от РПЖ минимальный и повторно сдавать анализы следует только через восемь лет, а не ежегодно, как рекомендовалось ранее. «То же самое у мужчин в возрасте 60 лет: если уровень ПСА менее двух, они еще на во­семь лет могут забыть об этом заболевании», – уточняет Всеволод Матвеев.

В России скрининг РПЖ запустить не успели. Проводились лишь точечные проекты по ран­ней диагностике, которая в отличие от скри­нинга не подразумевает охвата всей популяции, а проводится при обращении самого пациента или инициируется лечащим врачом. В Москве, например, такая программа реализовывалась в 2002–2007 годах, в комплексе мероприятий по диспансеризации. За первые три года из бюд­жета города и средств ОМС на финансирование подпрограммы по выявлению заболеваний пред­стательной железы было выделено 15,3 млн руб­лей. ПСА-тест был проведен 362 542 пациен­там. В 2005–2007 годах бюджет подпрограммы увеличился до 49,8 млн рублей: эти средства пошли на закупку оборудования и ежегод­ную диагностику не менее 200 тысяч мужчин. В 2008–2009 годах, уже по программе «Столич­ное здравоохранение», городские поликлиники получили 56,3 млн рублей на ПСА-тестирова­ние москвичей в возрасте 50–79 лет. Подобные проекты по РПЖ-диагностике, обособленной или включаемой в диспансеризацию, за счет региональных средств проводились в Калужской, Свердловской, Омской, Воронежской и Пензен­ской областях.

Наконец, в 2013 году ПСА-тест для мужчин старше 50 лет включили в программу всеоб­щей диспансеризации. Но и от этого решения организаторы здравоохранения быстро отказа­лись: с 2015 года ПСА-тест будет проводиться только на втором этапе диспансеризации при необходимости, определяемой на первом этапе. Тарифы ОМС, обеспечивающие это исследо­вание, от региона к региону серьезно разнят­ся: в Москве определение уровня ПСА стоит 157,79 рублей, в Краснодаре – 261,51 рублей, в Свердловской области – 768 рублей, в Примор­ском крае – 907 рублей. Независимые лаборато­рии тоже оценивают ПСА-исследование весьма вариабельно: в «Ситилаб», например, за тест берут 460 рублей, в «Инвитро» – 590 рублей, в EMC – 1 991,89 рублей.

НАБЛЮДЕНИЕ ЗА НАБЛЮДАЮЩИМ

Первыми от практики скрининга стали уходить американцы, они же предложили концепцию активного наблюдения за пациентами с этой нозологией. У такой группы больных раз в не­сколько месяцев измеряют уровень ПСА и раз в один-два года проводят биопсию. Дело в том, что далеко не всем мужчинам с уже установлен­ным диагнозом «РПЖ» необходимо проведение немедленного лечения. «Чаще всего речь идет о пожилых больных, страдающих заболеваниями, намного быстрее приводящими к смерти, чем рак простаты, – объясняет идеологию активного наблюдения Всеволод Матвеев. – То же самое можно сказать и о менее возрастных, лет 55, паци­ентах с новообразованиями, которые могут стать клинически значимыми только через 10–15 лет». Активное наблюдение позволяет медикам не упу­стить развитие опухолевых процессов и дает преимущества пациентам. «Строго отобранных больных можно наблюдать, не подвергая риску перелечивания и осложнений после специфиче­ского лечения, – говорит Дмитрий Рощин, – со­храняя им нормальное качество жизни, эректиль­ную функцию и ненарушенное мочеиспускание».

На Западе переход к активному наблюдению практикуют уже два-три года. В России же, несмотря на увеличивающуюся целевую аудито­рию (если в 2003 году рак предстательной железы впервые был диагностирован у 17 тысяч мужчин, то в 2013-м – уже у 31 тысячи пациентов, подроб­нее – в таблице «Фиксация поражений»), внедрить новую методику мониторинга РПЖ пока не по­лучается: активное наблюдение требует высокого уровня врачебной квалификации, чем отечествен­ная урология похвастаться, увы, не может.

Направление пациента на динамическое наблю­дение должно опираться на стандартизированные показатели качественно проведенных исследо­ваний – МРТ, трансректального УЗИ, биопсии не менее чем из 12 точек. Совокупный анализ этих данных позволяет врачам определиться с рекомендациями – оперировать или наблюдать. «Не везде есть четкая картина статуса пациента, – поясняет отечественные «противопоказания» для активного наблюдения Дмитрий Рощин. – Часто морфологи не готовы к полноценному пересмотру препаратов, специалисты по МРТ-диагности­ке не умеют оценивать железу по современным критериям, нет понятия четкой зональной биопсии, а где-то биопсия берется «по пальцу», без трансректального ультразвукового контроля».

Сомнения онкоурологов насчет ближайших перспектив методики в России находят подтверж­дение в тарифных соглашениях, демонстрирую­щих видовое и стоимостное разнообразие диа­гностических процедур. В Свердловской области тариф ОМС на УЗИ простаты в ходе профосмотра или диспансеризации составляет 307 рублей, а на биопсию железы – 956 рублей. В Перм­ском крае трансректальное УЗИ простаты стоит 205 рублей. В Самаре биопсия простаты оценена страховщиками в 1 939,65 рублей. В Санкт-Пе­тербурге тариф на пункционную биопсию под контролем УЗИ и рентгена (правда, без указания конкретного органа) превышает 4 тысячи рублей. В Москве УЗИ предстательной железы по тарифу ОМС стоит 126 рублей, а биопсия – 781,60 рублей. У профильных частных игроков перечень диагно­стических процедур куда детальнее и дороже. На­пример, тариф на трансректальное УЗИ простаты в принадлежащей ОАО «РЖД» ЦКБ им. Н.А. Се­машко составляет 1 294 рубля, в премиальном EMC стоимость аналогичной процедуры на по­рядок выше – 14 973 рубля. Трансректальная пункционная биопсия предстательной железы в клинике РЖД предлагается за 1 080 рублей, а полифокальная биопсия под контролем УЗИ – за 5 730 рублей. В EMC цена на трансректальную мультифокальную биопсию предстательной железы под ультразвуковым наведением колеблет­ся в пределах 26 100–61 473 рублей (стоимость зависит от количества точек, из которых берется материал – от шести вколов до 25 и более).

Барьером на пути активного наблюдения высту­пает и консерватизм клиницистов, часть кото­рых банально опасается юридических проблем из-за якобы «нелечения» пациента. «К сожале­нию, этот подход не принят всем медицинским сообществом России, – замечает Всеволод Матвеев. – Многих мужчин напрасно опериру­ют, напрасно назначают гормональную терапию. Часть врачей просто неправильно понимает, что такое «РПЖ с хорошим прогнозом». А тем вре­менем на многих международных симпозиумах звучат предложения вообще перестать называть высокодифференцированный РПЖ раком».

Звучат во врачебном сообществе и встречные опасения – угроза гипотерапии. «Не во всех медучреждениях вообще оперируют рак проста­ты, – поясняет риск Александр Серегин. – Если мы будем сильно позиционировать активное наблюдение, есть вероятность, что его будут назначать на стадиях, когда как раз давно пора лечить».

БЕЗ ПАЛИТРЫ НЕ РАЗБЕРЕШЬСЯ

В мире существует довольно много методов лече­ния РПЖ – как традиционных, так и претендую­щих на статус широко применяемой, но не стан­дартизированной инновации. Правда, богатая терапевтическая палитра – скорее дополнитель­ная сложность, чем облегчение. «Получается, больной стоит перед выбором – открытая или лапароскопическая операция, традиционная лу­чевая или брахитерапия, HIFU или криодеструк­ция», – перечисляет варианты директор МНИОИ им. П.А. Герцена Андрей Каприн. По сути, основ­ных методов два – хирургия и лучевая терапия. При этом наиболее эффективной во всем мире по-прежнему считается радикальная простатэк­томия – полное удаление предстательной же­лезы и некоторых тканей вокруг нее открытым, лапароскопическим или робот-ассистированным способами.

Первая лапароскопия была выполнена в США в 1991 году – операция длилась больше 12 часов. В России подобное вмешательство спустя 10 лет провел краснодарский уролог Дмитрий Медведев. В 2000-х, собственно, и произошла революция в хирургии РПЖ. «Французы и нем­цы параллельно опубликовали данные о двух сотнях операций и показали время проведения лапароскопии – порядка двух-трех часов, – рас­сказывает Александр Серегин. – Но главное, продемонстрировали визуализацию вмеша­тельства. А за качеством изображения при лапароскопии последовал рывок и в открытых операциях: традиционные хирурги надели лупы, начали внимательно смотреть на артерии, ко­торые прежде игнорировали. И все потому, что лапароскописты доказали, какую роль эти арте­рии играют в кровоснабжении полового члена». Сейчас эти методики используются параллель­но. «Но постепенно, – делает важное замечание Серегин, – все оккупирует робот».

Сегодня в ряде европейских стран и США до 90% операций на предстательной железе выполняется с помощью робота Da Vinci. «Ро­бот-ассистированные операции – современный хирургический инструмент, обеспечивающий некоторые относительные преимущества перед открытыми и лапароскопическими операциями. Но, по сути, они никак не меняют идеологию радикальной простатэктомии», – объясняет Дмитрий Рощин.

«Эта хирургическая система помогает выпол­нить операцию с максимальной точностью и не только избавить пациента от рака, но и со­хранить такие важнейшие функции, как удер­жание мочи и нормальное мочеиспускание, а также столь значимую для мужчины сексуаль­ную потенцию», – подчеркивает глава Урологи­ческой клиники GEMC Алексей Живов.

Но пока в России абсолютное большинство опе­раций – открытые. Например, в Боткинской больнице, состоящей в числе лидеров по объему оперативного лечения РПЖ в стране, на лапароско­пические и робот-ассистированные вмешательства приходится около 30% от общего числа профиль­ных вмешательств. «Это самый дешевый и самый эффективный метод», – озвучивает причину нашего отставания Всеволод Матвеев. Если затра­ты на открытую операцию колеблются в пределах 60–80 тысяч рублей, лапароскопические вмеша­тельства обходятся примерно в 100 тысяч рублей, а роботические – в 300 тысяч рублей (подробнее о тарификации терапии РПЖ в России – в таблице «Государственные секреты» на стр. 24).

По словам онкологов, научиться манипулировать Da Vinci опытному хирургу несложно, и распро­странению методики мешает банальная бедность отрасли: очень ограниченное число российских клиник могут позволить себе покупку робота и его амортизацию (подробнее – в интервью с глав­ным урологом Минздрава Дмитрием Пушкарем на стр. 30). «Da Vinci, конечно, очень интересная с точки зрения технологий вещь. Ни один хирург не откажется от такой игрушки, – рассуждает Матвеев. – Да, робот дает хорошую визуализацию, однако лапароскопистам или работающим на Da Vinci хирургам сложнее выполнять расширенную лимфодиссекцию. Тогда как в открытой хирургии это стандарт, выполняется намного быстрее и проще. В целом же онкологические и функцио­нальные результаты открытой и робот-ассистиро­ванной простатэктомии абсолютно одинаковы». И число робот-ассистированных операций в бли­жайшее время вряд ли увеличится – из-за экономи­ческих причин. «Индексация цены может достичь 65%, стоимость одной операции может составить около 1 млн рублей», – прогнозирует Андрей Каприн. Примечательно, что в программе госгаран­тий бесплатного оказания гражданам медпомощи на 2015 год в перечне видов ВМП простатэктомия с использованием робототехники вообще не фигу­рирует, хотя годом ранее эта позиция присутствова­ла – выполнение такой операции по квоте на ВМП оценивалось в среднем в 200 тысяч рублей.

МОНО НЕ МОДНО

В то время как в Европе все более заметен тренд на создание специализированных центров лече­ния РПЖ (подробнее – в материале «Герр его зна­ет»), в России подобный формат почему-то даже не рассматривается. На Западе же ниша про­фильной онкологии заполняется по мере роста пациентской аудитории. Кроме того, появлению простата-центров способствует характер самой нозологии. «Рак предстательной железы удобен для лечения, особенно локализованный, а су­ществующая аппаратура только добавляет удоб­ства, – считает Андрей Каприн. – И если больные с другими локализациями требуют дополнитель­ного ухода, то эти пациенты очень долго могут сами себя обслуживать, находиться дома». В США, например, работает группа Липора – ко­манда из 12 хирургов, специализирующихся исклю­чительно на лечении рака простаты. Эта бригада зарабатывает, летая по вызовам на операции в раз­ные штаты. В России, где больных РПЖ лечат в уро­логических отделениях многопрофильных больниц или в онкологических диспансерах, подобную лету­чую бригаду представить сложно. «У нас в принципе очень печально обстоят дела с государственной онкологической помощью, что только прибавляет актуальности идее создания центров, специализиру­ющихся на простате и на других локализациях. Но, учитывая макроэкономическую ситуацию, перспек­тива их появления ничтожна», – говорит Андрей Пылев, заместитель главврача Европейской клиники онкологии, где доля больных РПЖ от общего числа пациентов составляет 5–10%. В онкоцентре ОАО «Медицина» специализация заметнее – здесь «рак простаты» ставится в 52,6% случаев всех мужских онкологических диагнозов, но говорить об узком профиле тоже не получается.

Примечательно, что немногочисленные частные операторы сегмента не могут предложить пациентам весь спектр терапии РПЖ, эксплуатируя, как прави­ло, один-два метода. Например, на лучевые технологии ориентиро­ваны три крупных игрока – петербургский ЛДЦ МИБС, московский «Онкостоп» и воронежский Межрегиональный медицинский центр ранней диагностики и лечения онкологических заболеваний (ММЦРДиЛОЗ). В Воронеже терапия с помощью установки Cyber Knife стоит 247–329 тысяч рублей. В ЛДЦ МИБС аналогичное вмешательство обойдется в 253–295 тысяч рублей, а курс терапии на линей­ных ускорителях – в 156 тысяч рублей (ко всем этим цифрам нужно добавить 60 тысяч рублей – на подго­товку и планирование процедур). В клинике «Онкостоп» цены на ту же услугу находятся в диапазоне 388–580 тысяч рублей.

Лучевую терапию одновременно с открытой ради­кальной простатэктомией предлагает и ОАО «Меди­цина». «У нас применяются два варианта, – уточняет радиотерапевт Сергей Усычкин, – крупнофракцион­ная дистанционная лучевая терапия за пять сеансов в течение одной недели либо обычная фракционная лучевая терапия за 28 сеансов. Брахитерапию мы не практикуем». Стоимость лучевых программ в «Ме­дицине» колеблется в пределах 430–470 тысяч рублей.

В Европейской клинике онкологии пока эксплуа­тируют исключительно открытую простатэктомию. «Но планируем в ближайшее время переходить к лапароскопии», – добавляет замглавврача клиники Андрей Пылев. По его словам, полный комплекс ле­чения и послеоперационной реабилитации обойдется пациенту в 600–700 тысяч рублей.

EMC предлагает все виды радикальной простатэк­томии – открытую (540 тысяч рублей за не сохраня­ющую нервы операцию и 707 тысяч рублей за ней­росохранную), лапароскопическую (633 527 рублей и 775 320 рублей соответственно) и робот-ассистиро­ванную (731 502 рубля и 937 559 рублей).

У БОЛЬНОГО ВОПРОС

Умножающаяся РПЖ-аудитория актуализировала для онкологов и урологов вопрос сохранения каче­ства жизни пациентов, перенесших радикальную простатэктомию. Сохранить потенцию позволяют нервосберегающие операции – удаляя железу, хирурги оставляют сосудисто-нервные пучки, от­ветственные за эректильную функцию. Однако это возможно, только если опухоль локализована, прав­да, и тут есть нюансы. «Насколько восстанавливает­ся потенция – больной вопрос, – рассуждает Алек­сандр Серегин. – Если нервосохранная операция выполняется правильно, примерно у 50% мужчин эрекция сохраняется». Сейчас онкоурологи пыта­ются опытным путем определить, какая из методик в этом смысле наиболее эффективна. Исследования эти довольно разнородны, но в целом показывают превосходство робот-ассистированной операции над открытой и в меньшей степени – над лапаро­скопической. Есть и другое мнение. «Нарушение эректильной функции зависит больше не от вида лечения, а от возраста пациента и его потенции до операции, – считает Всеволод Матвеев. – Если она была ослаблена, то шансов сохранить ее очень мало, даже если выполнять нервосохранную операцию». Мировые показатели, характеризу­ющие послеоперационное развитие эректильной дисфункции, чрезвычайно разнятся: по данным Scientific World Journal, диапазон риска – 26–100%. «Это очень индивидуально, если до операции половые контакты у пациента были хотя бы раз в неделю, то вероятность восстановления в зависи­мости от квалификации хирурга – от 30% до 70%, – говорит Александр Серегин. – Если до операции сексуальная жизнь пациента была еще активнее, ве­роятность восстановления повышается на 15–20%, но не сама по себе, а на фоне приема препаратов». В любом случае для реабилитации пациента требу­ется от трех месяцев до двух лет.

ДОРОГО И СЕРДИТО

Заветным желанием мужчин минимизировать по­слеоперационные осложнения во многом объясняется популярность брахитерапии – разновидно­сти лучевой терапии, при которой внутрь опухоли или рядом с ней вводится радиоактивный источ­ник, позволяющий использовать высокие дозы облучения. «Это модный метод, на котором па­циенты подчас сами настаивают, желая сохранить качество жизни, – говорит Дмитрий Рощин. – Здесь другая степень анестезии, минимальный процент общехирургических осложнений».

Однако если несколько лет назад онкоурологи воз­лагали на брахитерапию очень серьезные надеж­ды, а распространение методики в России было сопоставимо с робот-ассистированной хирургией (подробнее – на карте «В плоскости высоких технологий» на стр. 21), то сейчас внутреннее об­лучение применяется в лечении довольно ограни­ченного числа больных РПЖ. «Мы воздействуем только на саму железу, и потому здесь критически важен корректный отбор пациентов, – объясняет Рощин. – Ошибившись в выборе лечения и на­значив брахитерапию, мы получаем бомбу с часо­вым механизмом – пациента с высоким риском системного и местного рецидива. Сейчас мы фиксируем, что к нам бумерангом возвращаются больные с показаниями к контактной лучевой те­рапии, прооперированные пять – семь лет назад, с клиническими рецидивами».

Распространенность брахитерапии ограничивается не только жесткими показаниями для применения, но и высокой стоимостью услуги: для терапии одного пациента необходимо не менее 70 радиоактивных «зерен», каждое из которых стоит 200–250 евро. «С брахитерапией будет тяжеловато, – прогно­зирует заместитель директора по науке МНИОИ им. П.А. Герцена Борис Алексеев. – «Зерна» – импорт­ные, курс вырос, а стоимость квоты снизилась». Если в прошлом году квота на этот вид ВМП равнялась 459 тысячам рублей, то в 2015 году субсидия на вну­тритканевое облучение составляет только 234 тысячи.

По похожему сценарию – виток популярности и по­следующий спад – развивалась и HIFU-терапия, использующая высокоинтенсивный ультразвук. Активно применять этот метод лечения стали четыре года назад. «Компания-продавец, француз­ская EDAP, – рассказывает Борис Алексеев, – была очень активна, по стране стоит с десяток ее аппара­тов». Оборудование закупалось, невзирая на высо­кую стоимость – около 1 млн евро, однако эксплуа­тация методики скоро сошла на нет. «HiFu-терапия практически не используется из-за большого коли­чества рецидивов, – объясняет ситуацию Дмитрий Рощин. – У нас она до сих пор пропагандируется, но энтузиазма стало заметно меньше».

НЕПРОСЧИТАННАЯ КНИГА

Даже беглый взгляд на ситуацию в сегменте РПЖ приводит к неутешительному выводу – проблема не столько онкологическая, сколько экономи­ческая и ментальная. Государство в силу множе­ства причин системный подход к теме главного мужского рака не демонстрирует. Частники в отсутствие у медицинских властей профиль­ной политической воли просто выбирают с по­верхности «сливки» – наиболее маржинальные, модные терапевтические методики. Вот и вы­ходит, что широкий фронт борьбы против РПЖ выстраивать некому. Тем не менее простейшая арифметика предлагает почву для размышлений о монетизации.

Объем рынка диагностики и лечения рака про­статы, как и других онкозаболеваний, в России не считали ни профильные ведомства, ни анали­тики сферы здравоохранения. И может быть, зря, поскольку на круг выходит довольно внушитель­ная цифра – не менее 19 млрд рублей.

По данным Росстата, в России в 2014 году про­живали 22,5 млн мужчин в возрасте 40–64 лет. Проведение ПСА-теста тарифами ОМС в сред­нем оценивается в 300 рублей, таким образом, потенциальная емкость только первого этапа диагностики рака простаты может составлять 6,7 млрд рублей. Или 2,7 млрд рублей – в более экономичном варианте, если сфокусировать внимание только на ранней диагностике мужчин от 40 до 49 лет.

Стоимостный объем терапии рака простаты в разы больше. В Германии, лидирующей в Европе по числу выявленных случаев РПЖ, этот диагноз ставится каждому 557-му мужчине. Если экстра­полировать эти данные на отечественные реалии, то ежегодно у нас можно было бы диагностировать 119 тысяч злокачественных новообразований про­статы. В развитых странах как минимум в полови­не случаев терапевтическим методом становится хирургия. Отталкиваясь от этого коэффициента и средней стоимости операций по государствен­ным тарифам медстрахования в 140 тысяч рублей, можно оценить объем только хирургического рын­ка в 8,3 млрд рублей. А вместе с другими методами лечения или их комбинациями потенциальный рынок терапии рака предстательной железы со­ставляет не менее 17 млрд рублей.

рак простаты, рак предстательной железы, рпж