Рената Акчурина в начале 80‑х личный кардиолог Брежнева – академик Чазов – пригласил построить «с нуля» хирургическое отделение в Российском кардиологическом научно‑производственном комплек­се (РКНПК). Акчурин с задачей справился. И продолжает заниматься развитием российской кардиохирур­гии по сей день.

– Многие микрохирурги, ваши коллеги по ВНЦХ, в 80-е ушли в коммерчески перспективную пластическую хирургию. Почему вы выбрали кардиохирургию?

– Евгений Иванович Чазов, который тогда был директором РКНПК, принял решение открыть в центре отделение сердечно-сосудистой хирур­гии и пригласил его возглавить. У меня к тому времени накопился большой опыт проведения операций на сосудах малого диаметра, которые мы делали под руководством Виктора Крылова, возглавлявшего отдел микрохирургии ВНЦХ. В 51-й городской больнице, клинической базе центра, я проводил реконструктивные опера­ции на питающих сосудах и нервах, операции по восстановлению утраченных пальцев и дру­гих конечностей. Наверное, мой опыт и повли­ял на выбор Чазова. До этого РКНПК дважды предпринимал попытки открыть такое отде­ление, но они не увенчались успехом. Первым в 50-е годы такое отделение организовал Фикрет Заргарли. Он и его хирурги проводили опера­ции при врожденных и приобретенных пороках сердца, подбирались к аортокоронарному шун­тированию, но у них умирали многие боль­ные. В Институте клинической кардиологии им. А.Л. Мясникова [входит в состав РКНПК. – VADEMECUM] этого не потерпели и решили закрыть отде­ление, чтобы не подрывать авторитет института. Потом на базе РКНПК было открыто отделение хирургического лечения нарушений ритма, но оно тоже долго не продержалось. Таким обра­зом, я и пришедшие со мной коллеги стали уже третьей взявшейся за это дело группой хирур­гов. Наше преимущество заключалось в том, что, во-первых, к тому времени отечественная кардиохирургия уже успела накопить значитель­ную экспертизу и знания, а во-вторых, у нас был опыт работы с операционным микроскопом, который мы стали использовать в новом отделе­нии, и этот метод давал хорошие результаты.

– Как же после двух неудачных попыток РКНПК решился на третью?

– Кардиологи начали понимать, что ишеми­ческая болезнь сердца в подавляющем боль­шинстве случаев должна лечиться с помощью хирургического вмешательства. Статистика наблюдений показала, что больные с высоким поражением нисходящей артерии или несколь­ких артерий сердца живут гораздо меньше, если они лечатся медикаментозно, по сравнению с па­циентами, которых оперируют. Качество жизни прооперированных больных тоже было значи­тельно выше. Поэтому Евгений Иванович Чазов, заслуженно считавшийся в нашей стране одним из наиболее прогрессивных кардиологов, принял решение открыть такое отделение в своем центре.

«КЛИНИКА, ГДЕ В ГОД ДЕЛАЮТ МЕНЬШЕ 200 ОПЕРАЦИЙ, ОБРЕЧЕНА»

– С кем вы тогда конкурировали?

– Операции на открытом сердце делали в ВНЦХ, ИССХ им. А.Н. Бакулева, МОНИКИ, в кардиохирургических центрах Новосибирска, Киева, Вильнюса, Риги, Минска. Еще такие операции проводили военные сердечные хирур­ги. Во всем СССР образца 1985 года проводи­лось ежегодно не более 10 тысяч операций всех типов. Было безумно стыдно. Первый вопрос, который задавали нам американцы при встрече на конференциях и научных мероприятиях: «А сколько вы делаете операций?» Они знали, что у нас их делается ничтожно мало. И это не­смотря на то, что российские врачи были пионе­рами и авторами многих кардиохирургических операций – таких, например, как маммароко­ронарное шунтирование, впервые выполненное профессором Василием Колесовым, или аорто­коронарное шунтирование, которое выпускник факультета физиологии МГУ Владимир Деми­хов проводил на собаках в 40-е годы.

– А сколько операций проводилось тогда в США?

– Около 200 тысяч вмешательств в год. Уже были выработаны международные нормативы по количеству операций в пересчете на населе­ние страны и даже на одну клинику. Считалось, что клиника, которая выполняет за год меньше 200 операций с искусственным кровообращени­ем, обречена на большие проблемы. Нет смысла развивать в этой клинике сердечную хирур­гию, если уровень не растет. Клиника, которая делает больше 200 операций, сама себя совер­шенствует, там улучшаются результаты. Норма операций при ишемической болезни сердца составляет 600 вмешательств на миллион на­селения в год. Столько операций выполнялось в высокоразвитых странах – в США, Швеции, Швейцарии, Франции. А у нас делалось 8 тысяч операций на 220 млн населения. Нонсенс!

– Почему мы так отставали?

– Здравоохранение финансировалось по оста­точному принципу. Декларировалось, что самое дорогое у человека – это жизнь, а на самом деле хирургией в кардиологии на государственном уровне никто всерьез не занимался. Мы, едва открыв отделение, обивали пороги высокого начальства, чтобы получить какое-то финанси­рование, оборудование, расходный материал.

– Сколько денег потребовалось, чтобы открыть отделение?

– Думаю, что расходы на первом этапе достига­ли нескольких миллионов долларов. На отделе­ние не жалели ничего. Евгений Иванович пони­мал, что для достижения уровня американских больниц, во-первых, нужно было отправлять на стажировку врачей, а во-вторых, обеспечить хорошее оснащение. Перед началом работы он отправил меня на два месяца в Техас на стажи­ровку к профессору Майклу Дебейки. Дальше мы начали закупать оборудование: наркозную аппаратуру, аппарат искусственного кровоо­бращения, расходники к нему. Отечественные наркозные и дыхательные аппараты были на до­потопном уровне, не учитывали тонкой дина­мики, по сути, это была просто механическая качалка, которая загоняла кислород в легкие. А зарубежный аппарат определял многие па­раметры: влажность, податливость легочного русла, выстраивал тренды состояния больного. Поэтому все приходилось закупать за рубежом, стоило это довольно дорого. Цена одних только расходных материалов для аппарата искус­ственного кровообращения колебалась от $500 до $600 на больного. Зато по уровню оснащения мы стали ничуть не хуже крупнейших центров, где в то время проводились кардиохирургиче­ские операции.

– На каких операциях вы тогда специализировались?

– В основном на аортокоронарном шунти­ровании. Проводили довольно много опера­ций на сосудах нижних конечностей, сонных артериях, вмешательств при пороках сердца. В первый год работы, когда я вернулся из США, провели 70 операций на открытом сердце, и дальше их количество только росло. Мы очень четко следовали протоколу, проводили тща­тельнейший мониторинг состояния больного после операции, ни в коем случае не позволяя ему умереть. Таким образом, оперировать мы начали уже по самым современным техноло­гиям и, проведя первые 100 операций аорто­коронарного шунтирования, потеряли только одного больного, в то время как по всей стране уровень летальности составлял 10–20%.

«ЕВГЕНИЙ ИВАНОВИЧ БЫЛ САМЫМ «ХИРУРГИЧЕСКИМ» КАРДИОЛОГОМ»

– Многие кардиологи до сих пор скептически от­носятся к хирургии. Когда вы начинали, подобные настроения наверняка были еще сильнее.

– В то время кардиологов можно было по­нять. Представьте, что вы терапевт и даете больному лекарство, предупреждая при этом, что в 10% случаев он умрет. Примерно такая же ситуация была в кардиохирургии. Из-за высокой смертности они просто не на­правляли к хирургам больных. Но мы доволь­но быстро завоевали популярность у наших кардиологов, и через три-четыре года работы они направляли больных к нам. Да и Евгений Иванович был самым «хирургическим» кар­диологом – лично приходил в операционную, смотрел первых больных, мы вместе обсуж­дали ход операции. С другой стороны, у ра­боты в кардиологическом центре были и свои недостатки: находясь в изоляции от других хирургов, мы не имели возможности в начале деятельности контактировать с коллегами. Я просил директора НЦХ академика Кон­стантинова пустить меня к ним на операции, но он мне сказал: «У меня есть свои ученики, ординаторы. Ты ушел, вот и работай сам». Зато на стажировку в США можно было пое­хать в любое время – они давали тебе пейджер и приглашали на любую ночную операцию, лишь бы были дополнительные руки. Вообще, они с большой симпатией относились к Рос­сии. Майкл Дебейки, например, был русским патриотом, любил нашу культуру и всегда тепло принимал хирургов у себя в клинике.

– С 80-х годов вы вместе с Евгением Чазовым работали в Четвертом главном управлении Минздрава. Регулярное общение с кремлевскими чиновниками как-то помогало развивать центр?

– Иногда я обращался к своим пациентам для привлечения средств, когда нерегулярность финансирования становилась угрожающей. Например, в 90-е американские хирурги уже использовали эхокардиографию, и я понимал, что на несколько лет отстану, если не куплю этот аппарат. Тогда я обратился к Виктору Черномырдину, который тоже был моим паци­ентом, и он помог. Да и потом многие высокопо­ставленные люди не раз нам помогали с осна­щением, расходниками, благотворительностью.

– После операции аортокоронарного шунтирова­ния, проведенной Борису Ельцину, вы наверняка получили не фрагментарную, а масштабную госу­дарственную поддержку?

– Я бы не сказал, что это как-то кардинально изменило работу отделения. Борис Николаевич скорее повлиял на развитие сердечно-сосу­дистой хирургии в стране в целом. Это много обсуждалось в СМИ, и люди поняли, что суще­ствует такая болезнь, как инфаркт миокарда, и ее можно лечить шунтированием. И в этом смысле, я считаю, президент достоин звания заслуженного врача, поскольку он показал на себе, что такое ишемическая болезнь сердца, и популяризировал кардиохирургию как метод лечения.

– А ваш личный статус как-то изменился?

– И тут никаких принципиальных изменений не произошло. Единственное, что мы сделали, это по поручению президента подготовили програм­му развития высокотехнологичной медицинской помощи. В 1996 году я и мои сотрудники – про­фессора Липилин, Ширяев, Брандт – устроили в моем кабинете мозговой штурм и написали идеологию этого проекта. Он подразумевал оказание ВМП в области педиатрии, нейрохирур­гии, травматологии и ортопедии, сердечно-со­судистой хирургии, акушерства и гинекологии. Предполагалось, что сотрудники федеральных центров должны получать достойную зарплату, чтобы работать по 12 часов в день и обеспечивать достойную помощь пациентам. Расположение центров должно было выбираться по принципу удаленности от столичных учреждений здравоох­ранения. Через два года Борис Ельцин утвердил программу, и она была отправлена на осмысление в Минздрав. А потом по каким-то непонятным для меня причинам работа с этой программой сошла на нет. И только Михаил Зурабов [в то время глава Минздравсоцразвития РФ. – VADEMECUM] поднял ее из руин и снова начал говорить о ВМП, опираясь как раз на основные положения нашей программы.

– После реанимации программы вы участвовали в ее воплощении?

– Да, я участвовал во всех этапах реализации этой программы вплоть до оснащения цен­тров. С командой Минздрава у меня тогда было единственное расхождение – я считал, что федеральные центры нужно строить на базе городских больниц, что позволяло бы использо­вать многопрофильность уже работающего уч­реждения и меняло бы статус здравоохранения в регионе. Но в итоге был выбран другой, может быть, и более правильный путь – строительство отдельных центров.

– Из-за этого единственного расхождения вы ото­шли от проекта?

– Нет, просто появились другие люди, более заинтересованные в проекте, имеющие свое видение проблемы. Я самодостаточный человек, основная моя деятельность – проведение опера­ций. У меня есть чем заняться, вот и все.

«ПОЧТИ 100% НАШЕГО ФИНАНСИРОВАНИЯ – КВОТЫ»

– Сколько операций вы проводите в год?

– Около тысячи операций на отрытом сердце и примерно 300–400 интервенционных вмеша­тельств, большая часть которых представляет собой высокотехнологичные гибридные опе­рации, такие, например, как протезирование клапанов сердца через бедренную артерию.

– Какое финансирование вы получаете на прове­дение таких вмешательств?

– Почти 100% нашего финансирования – квоты. В прошлом году мы получили около тысячи квот, каждая стоимостью в среднем 200 тысяч рублей. Получается 2 млрд рублей. Конечно, мы привлекаем и внебюджетные источники. Например, несколько лет назад сами собрали деньги на проведение гибридных операций по замене клапана сердца без исполь­зования аппарата искусственного кровообра­щения. Это очень дорогие операции, стоимость самого клапана составляет около 34 тысяч евро, но они способны спасти больных, у которых операция на открытом сердце может вызвать осложнения. Мы собрали 60 пациентов, боль­шинство из них – ветераны войны, провели благотворительную акцию и собрали деньги на их лечение. А в этом году Минздрав уже выделил крупнейшим центрам сердечно-со­судистой хирургии квоты на проведение таких операций. Это произошло во многом благодаря нашим усилиям: я лично встречался по этому поводу с чиновниками Минздравсоцразви­тия, переписывался с Вероникой Скворцовой, когда она была еще заместителем министра. И думаю, в решении включить такие операции в программу госгарантий наши усилия сыграли не последнюю роль.

– Сколько квот вы получили на этот год?

– Пока мы получили около 600 квот, но есть вероятность, что объем финансирования будет увеличен во второй половине года, и мы полу­чим дополнительные деньги. Здесь есть другая проблема – пока мы эти квоты еще не полу­чили и не можем проводить операции, а когда получим, придется оперировать в ускоренном режиме.

– Вы проводите операции на коммерческой осно­ве, по программам ДМС?

– Мы оперируем платных больных, в их числе есть и иностранцы, но их доля, как в общем объеме операций, так и в обороте, минималь­на и не превышает 5%. Мы бы хотели работать с ДМС, как это делают международные клини­ки, но страховые компании проявляют излишне осторожный интерес к кардиохирургии. В целом с нашим уровнем оснащения и экспертизой мы могли бы моментально конвертироваться в част­ную клинику, но стоимость операций тогда стала бы запредельной. А средний уровень до­хода населения России не позволяет пациентам самостоятельно оплачивать такие операции.

кардиохирургия