В 2012 году Международная финансовая корпорация IFC приобрела 6% основанной Григорием Ройтбер­гом многопрофильной клиники за $35 млн, оценив, таким образом, весь его бизнес более чем в $500 млн. В интервью VADEMECUM Ройтберг рассказал, как вспышка СПИДа в Элисте, августовский путч 1991 года в Москве, болезнь известного дипломата и дружба с Михаилом Ульяновым помогли ему построить клинику с выруч­кой в 3,3 млрд рублей.

 «БЫЛО ВИДНО, ЧТО НАША МЕДИЦИНА В ПОЛНОМ ПРОВАЛЕ»

– Можно сказать, что ОАО «Медицина» – первая в России частная клиника?

– Думаю, нет. Мы возникли в 1990 году, а Центр эндохирургии и литотрипсии (ЦЭЛТ) Александра Бронштейна был создан на два года раньше. Мы, кстати, работали вместе с Бронштейном в москов­ской 7-й городской больнице. Он был завотделе­нием, я тоже, после защиты дисертации я ушел в медицинский институт, а он остался и органи­зовал свой кооператив. Он часто помогал мне советом, да и реальную помощь оказывал. Но еще до ОАО «Медицина» у нас тоже был кооператив, «Пульс» назывался, созданный практически одно­временно с ЦЭЛТ.

– Когда вы поняли, что нужно что-то делать в сфере частной медицины?

– Не было никакого такого гениального прозре­ния. Просто в стране в то время медицинская помощь находилась в ужасном состоянии. В 1985 го­ду я был юным 34-летним врачом и работал в 3-м Медицинском институте [ныне Московский государственный медико-стоматологический университет им. А.И. Евдокимова. – VADEMECUM] доцентом на кафедре терапии. Только что защитил докторскую, но какие у меня были перспективы? Стать со временем завкафедрой? Возможно, но этого казалось мало. Знаете, почему мало? Кафедра – это хорошо, но ты никогда не сможешь сделать лечебное учреждение таким, как тебе хочется.

А мне хотелось, чтобы это было что-то особенное, где я буду лично все контролировать и следить за тем, чтобы каждый пациент получал максимум. Мечтал, что у меня будет свое терапевтическое отделение. Где? Ну, уеду куда-нибудь, и даже при­кидывал, куда. Но тут пришел Михаил Горбачев и сказал: вот программа на 500 дней, выполним ее – и у нас будет, как в Швейцарии. И я поверил.

– До сих пор ждете, когда станет, как в Швейцарии?

– До сих пор. Мы ждем мессию 2 тысячи лет, почему же я не могу дождаться гораздо более простого события? Если серьезно, мне показа­лось, что можно сделать что-то интересное прямо здесь, причем быстро. В 1988 году мы с друзьями создали кооператив «Пульс» и начали со скорой помощи. Во-первых, это было дешево, во-вто­рых, доходно и легко организовать. При этом уже начинался распад СССР, и было видно, что наша медицина в полном провале.

– И какова была экономика вашего первого бизнеса?

– Помните, в 1988 году была вспышка СПИДа в Элисте? Там детей заразили в роддоме, матерей, потому что не было ничего, в том числе одноразо­вых шприцев. Иностранцы, которые здесь тогда жили и работали, страшно боялись СПИДа. Вот с иностранцев мы и решили начать.

Первую машину я сам пригнал из Антверпена, она обошлась в $3–5 тысяч, не помню точно. Не новая, конечно, на новую денег не было, но еще за $3 ты­сячи мне ее привели здесь в полный порядок, по классу люкс. Проблема ведь была не только в устаревших советских машинах – тогда и врачей нормальных не осталось почти, чтобы они были трезвыми, в красивых, чистых халатах, вежливо разговаривали с пациентом и разбирались со всем необходимым оборудованием, начиная с тех же од­норазовых шприцев и медицинских перчаток. Вот мы все это обеспечили и предложили иностранцам. Поначалу сами ходили по домам, где жили ино­странцы, и расклеивали объявления, что появилась такая услуга.

Врачи получали $50 в месяц, а водители, которые тогда обнаглели совсем, – $150 в месяц, что было продиктовано не моим желанием, а ситуацией с зарплатами на рынке труда. Потом, конечно, жизнь все расставила по местам.

Вызовов поначалу было немного, четыре-пять в день, но иностранцы платили по $100 за вызов – фантастические по тем временам деньги. Для пони­мания: тогда квартира на Ленинградском проспекте стоила $3 тысячи. Я немного позже купил такую на честно заработанные. Все расходы с учетом амор­тизации машины укладывались в $100 в день. Такой рентабельности бизнеса – 400–500% – у меня с тех пор больше не было и, наверное, уже не будет.

– И вы начали его масштабировать?

– Вскоре у нас было уже три машины, мы, как по­ложено, организовали диспетчерскую, в которой дежурил круглосуточно один человек. И тут случился августовский путч 1991 года. Городская скорая помощь отказалась участвовать в обороне Белого дома – все боялись и не знали, что дальше будет. Меня попроси­ли помочь, и мы поехали, нам казалось, что мы защи­щаем демократию, а путчисты вызывали отторжение.

Когда прибыли к Белому дому, площадь была уже перекрыта баррикадами. На них бросили что-то, сде­лали подъем, чтобы мы могли переехать, но водитель отказался, говорил: «Я не дам разбить машину». Ну, тогда я сел за руль сам и переехал благополучно через баррикаду.

На следующее утро, когда победили «наши» – или они теперь уже не наши, сейчас поди разберись, – эта сце­на попала в передачу CNN, а оттуда и на другие телека­налы, что послужило для нас очень хорошей рекламой.

Мы, кстати, действительно тогда нескольким людям помогли, кто-то потерял сознание, кому-то нехоро­шо стало. Травм, к счастью, почти не было, кроме одной драки с солдатами. Но, честно говоря, было страшно, я же человек невоенный, а там постоянно ходили слухи, что будут штурмовать, что едут тан­ки… Очень страшно. За эти события мне дали ме­даль «Защитнику Белого дома» [официально медаль называется «Защитнику свободной России». – VADEMECUM].

«МЫ ДАЛИ ВОЗМОЖНОСТЬ СОВЕТСКОМУ ЧЕЛОВЕКУ ЗА СВОИ ДЕНЬГИ, БЕЗ ПРОБЛЕМ ПОПАСТЬ НА ПРИЕМ К ПРОФЕССОРУ»

– Куда везли пациентов ваши «скорые»?

– В городские больницы, где мы арендовали пала­ты, – в 59-ю ГКБ, в 31-ю и другие, не помню точно. Мы привели палаты в человеческий вид, в каждой дежурил наш доктор.

А потом Ельцин объявил о борьбе с привилегиями. Знаменитой спецбольнице Четвертого главного управления Минздрава на Мичуринском проспекте, в которой когда-то умирали советские генсеки, пред­писали обслуживать всех. Такое было политическое завихрение, ведь больница была роскошной и очень высокого уровня. Ельцин объявил, что больница принадлежит народу, а раз народу, значит, и нам – так мы рассудили. Больница тогда фактически пустовала, спецконтингент уже ушел, а размещать платных больных им еще не разрешили.

Воспользовавшись этим, мы договорились с ними и арендовали целый этаж – 20 коек. Помимо прочего, у нас был важный козырь – свободно конвертируе­мая валюта. Мы платили, если я правильно помню, $40 в сутки за пустующую койку и $150 за койку с пациентом. И это было больше, чем зарабатывала вся остальная больница, такое было соотноше­ние доллара к рублю [например, с 1 июля по 31 дека­бря 1992 года курс вырос со 125 до 414 рублей за $1. – VADEMECUM]. Благодаря собственной «скорой» мы быстро заполнились.

А потом произошло еще одно неожиданное событие: судьба всегда посылает какие-то знаки, главное – уметь их распознать. К нам попал высокопоставлен­ный дипломат, посол одной из ведущих западных стран, у него была экстренная ситуация. Его опери­ровал академик Михаил Перельман, который у нас тогда работал, операция прошла успешно. Я угово­рил главврача нашей больницы положить дипломата в спецсектор для членов Политбюро. И этот человек, высокопоставленный и богатый, когда осмотрелся, воскликнул: «Такого просто не может быть!» Это была шестикомнатная палата, с кухней, спальней, гостиной, рабочим кабинетом, комнатой для ох­раны (с отдельной кухней и туалетом) и так далее. На стенах – настоящие картины, приборы – че­канное серебро. К нему начали ходить послы, весь дипкорпус его навещал, а я их лично встречал, и это, конечно, была для нас потрясающая реклама. Они спрашивали, сколько стоит вся эта невероятная роскошь, а я отвечал: $200 в сутки. Так они стали эту палату арендовать и ложиться в нее даже без особой необходимости в лечении, просто как в суперро­скошный гостиничный номер. Для нас это были огромные деньги по тем временам.

– А своим собственным ЛПУ вы когда решили обзаве­стись?

– То, что нам нужна своя поликлиника, стало понят­но очень быстро. В 1991 году, перед самым развалом СССР, мы купили старое здание детского сада на ули­це Мосфильмовской, отремонтировали его, постави­ли ультразвук, электрокардиографы, велоэргометры. Это был не премиальный сегмент, но вполне нор­мальная, даже по современным меркам, поликлини­ка, и очень хороший коммерческий проект. Ведь что мы сделали? Дали возможность простому советско­му человеку без очередей, взяток и унижений, за свои деньги, без проблем попасть на прием к профессору. Это было очень необычно для того времени.

Мы даже устраивали что-то вроде «гастролей» – со­бирали 30–40 врачей разных специальностей, в том числе пять-шесть профессоров, необходимое обору­дование, договаривались с клубом на определенный день (обычно выходной) и вывозили их, и они в этом клубе вели прием. И в Подмосковье вывозили, и даже в Феодосию.

Мы дали докторам возможность заработать, а лю­дям – получить квалифицированную консультацию.

«МЫ ЗАНОВО ИЗОБРЕЛИ ФИНАНСОВУЮ МОДЕЛЬ, ПРЕКРАСНО РАБОТАЮЩУЮ, НАПРИМЕР, В США»

– Когда вы перебрались в центр Москвы?

– В 1993 году. Правда, это здание во 2-м Твер­ском-Ямском переулке было меньше на три этажа. Раньше здесь была недостроенная поликлиника Союза театральных деятелей (СТД). Ее выставили на конкурс, в котором участвовало много органи­заций. Хорошо, что СТД тогда возглавлял великий Михаил Ульянов. Он ничего не понимал, конечно, в медицине, но в нем была какая-то хозяйственная сметка, чутье, может, от папы – председателя кол­хоза, не знаю. Он сказал: «Мне надо на них посмо­треть». Приехал к нам на Мосфильмовскую посмо­треть, атмосферу почувствовать. Говорит: а что же меня охранники без документов пропустили? А те отвечают: «Мы маршала Жукова в лицо знаем!» Мы с ним очень подружились потом.

В общем, конкурс мы выиграли, там была довольно сложная сделка. Мы обязались лечить бесплатно членов СТД, а также жителей окрестных домов, а взамен получили право приобрести и достроить здание плюс кое-какие налоговые льготы. Это был отнюдь не подарок, только единовременный платеж за право аренды составил по тем временам очень большую сумму, 180 млн рублей, кажется.

В том же году мы открылись на новом месте и нача­ли искать корпоративных клиентов.

– Заключали договоры со страховыми компаниями?

– Что вы! Страховых тогда на этом рынке и близко не было. Мы сами действовали как страховая ком­пания. Приходили и спрашивали: «Вы хотите своих сотрудников у нас лечить? Вот такая-то абонентская плата за человека». Одним из первых клиентов, помню, стало частное кафе на Кропоткинской, 36. Потом был «Аэромар», предприятие, которое произ­водит бортовое питание для пассажиров авиакомпа­ний, – это уже тысяча человек сразу. И только много позже я узнал, что мы заново изобрели финансовую модель, прекрасно работающую, например, в США, когда роль страховщика исполняет медицинское учреждение.

– Какие услуги вы предлагали клиентам?

– Изначально здесь была только поликлиника, ам­булаторный прием. Потом мы построили стационар на шестом этаже и в 1998–2000 годах достроили еще три этажа, это при работающей клинике, не прекра­щая приема больных.

– А как же финансовый кризис 1998 года? У вас рас­ценки были в долларах?

– Нынешний финансовый кризис для меня уже пятый. Так что я только улыбаюсь, когда слышу стенания. Вот в 1998 году действительно был кри­зис, когда рубль за короткое время рухнул по отно­шению к доллару почти в пять раз. Расценки у нас были в долларах, но резко снизился поток пациен­тов, корпоративные клиенты стали отказываться от контрактов. Мы разобрали крышу, представляете, а стройку оплачивать уже нечем. Предназначенные для этого деньги лежали в банке «Столичный» и ка­нули в небытие вместе с банком и его владельцем. Пришлось выкручиваться, договариваться со стро­ителями о рассрочке, со страховыми компаниями, наоборот, о каких-то платежах вперед. И знаете, люди как-то шли навстречу, приспосабливались, всем надо было выжить, и никто не хотел никого «убивать».

«ЛЮБЫЕ ПОДАЧКИ – ЭТО ЗАВИСИМОСТЬ»

– Вам не довелось столкнуться с бандитами, попытка­ми рейдерства, коррупцией?

– Меня часто об этом спрашивают, особенно иностранцы: «Как вы обходитесь с мафией?» и все в таком роде. Я не знаю даже, о чем речь, мы никогда никому не платили. В 1998 году в Давосе был «русский стол», и я там даже поссо­рился с президентом Mercedes, который сказал, что Mercedes в Москве якобы платит деньги какой-то мафии. Я сказал: вы знаете, почему вы платите? Потому что сами возите без нало­гов машины, поэтому вам приходится платить за «крышу». У нашего государства есть много не­достатков, но я не люблю неправду. Мы никогда не платили никому и не давали взяток. Если к нам приходят, например, СЭС или пожарный надзор и говорят, что у нас есть какие-то недостатки, я вызываю иностранных аудиторов, которые для нас составляют план, как все исправить. Я его отсылаю в инспекцию и говорю, что за год мы все сделаем, и мы это делаем. В итоге к нам во всех этих инстанциях очень уважительно относятся. А что такое рейдеры – я вообще не знаю, точнее читал книжку Павла Астахова «Рейдер», но сам никогда не сталкивался, и друзья мои не сталкивались.

– Я слышал, у вас особые отношения с мэрией?

– Вовсе нет. Чего нам мэрия дала больше, чем кому-либо другому? Никогда и ничего. Соседнее здание для строительства второго корпуса нашей клиники мы выкупили полностью за свои средства у частных собственников по рыночной цене.

Эпопея получения всех разрешений на строитель­ство длилась четыре года. Чем нам помог Юрий Лужков, это когда мы уже в ходе строительства решили изменить проект и вместо девяти этажей возвести 12. Обычным путем такое согласование занимает полтора-два года, а Юрий Михайлович сделал нам это разрешение за месяц.

Мы, конечно, с властями стараемся поддерживать хорошие отношения, но никогда ничего от них не получали даром, и поэтому независимы. Даже если дали бы, я бы не взял. Любые «подачки» – это зависимость. Хотя не лично нам, а нашей отрас­ли в целом, надо сказать, российские власти дали немало, но об этом редко говорят почему-то. Мы не платим налога на прибыль, можем эти средства инвестировать, мы не платим НДС, мы не платим таможенные сборы при ввозе высокотехнологичного оборудования. Все это миллионы долларов эконо­мии, между прочим.

«ЕСЛИ ИДЕЯ КРАСИВАЯ, ОНА И ДЕНЬГИ ОБЯЗАТЕЛЬНО ПРИНЕСЕТ»

– С нынешним финансовым кризисом как справляе­тесь?

– Чем плох кризис – это опять переход на ручное управление. Когда все работает в нормальном режи­ме, я могу заниматься чем-то еще, в том числе лечеб­ной деятельностью, уделять больше внимания моей кафедре (кафедре терапии Второго медицинского института), заниматься научной работой. А сейчас приходится лично решать возникающие проблемы.

– Строительство второго корпуса с онкологической клиникой уже оправдывает себя?

– Мы вложили $145 млн, новый корпус плюс ре­конструкция всей клиники. Конечно, эти вложе­ния окупятся. Открытый нами онкологический центр очень востребован. В России от постановки онкологического диагноза до смерти больного, по данным бывшего главного онколога Минздрава Валерия Чиссова, проходит 2,5 года. В Германии это 12,5–14 лет. Мы боремся вот за эти 12 лет человече­ской жизни, это благородно, красиво и, безусловно, небесплатно.

– Какой тогда человеку экономический смысл лечить­ся у вас? Он ведь может лечиться в той же Германии. У вас лечение дешевле?

– Смысл в том, что он будет жить. Забудем на се­кундочку про деньги. Разве удобно лечиться в отсутствие родных людей? Любой человек – герой, пока здоров, а среди тяжелобольных я таких почти не видел. Человеку тяжело, больно и страшно, ему нужна поддержка. А вы говорите ему: езжай в Герма­нию или Израиль, где другой язык, другие стены, где все другое. И потом, за один раз ведь не вылечишь­ся, придется туда все время ездить. Поэтому если стоимость одинаковая, надо, безусловно, лечиться в той стране, где ты живешь. А потом, вы знаете, что в нашей клинике сегодня половина онкологических больных – это люди, которые так или иначе лечи­лись за рубежом? Чем там лучше? С тех пор, как мы сертифицировались по международному стандарту медпомощи JCI, мы знаем, что клиник такого же ка­чества в США всего 5–10%, в Германии еще меньше, а в Швейцарии всего две. Существует, конечно, неко­торое недоверие, вот его мы и пытаемся преодолеть.

– Какая у вас выручка?

– Согласно плану. EBITDA – 1,2 млрд рублей. Если считать доллар по 30 рублей, это много, а если по 68, то уже гораздо меньше. Выручка в 2014 году состави­ла 3,3 млрд рублей.

На онкологию, кстати, приходится только 15–20% выручки, я о ней много говорю, потому что этот проект новый и мне очень нравится. У нас общая медицина, офтальмология, кардиохирургия и другие медицинские направления впечатляют не меньше.

Сейчас к нам в день приходит 1 800 человек, но ког­да-нибудь, через два-три года, будет до 3 тысяч в день. Но каждый при этом будет чувствовать осо­бенную заботу и внимание.

– Как планируете дальше развивать клинику?

– Мы развиваемся, когда делаем то, что нужно лю­дям. Сделали, например, кабинет сомнологии. 30% жителей Москвы имеют те или иные нарушения сна, каждый десятый нуждается в серьезной коррекции. Представляете цифры, сколько людей не знают, куда обратиться? Мы будем им помогать. Принесет это деньги? Конечно. Являются ли деньги при этом само­целью? Нет, поверьте, этот проект прежде всего кра­сивый. Если идея красивая, она и деньги обязательно принесет. Второе – кабинет памяти. Нарушения памяти, которыми мы занимаемся, самые разные. Москва и область – это сотни тысяч нуждающихся, а пойти им некуда. Мы сделали программу целую, как в Германии. Будет она востребована? Да, конечно. И таких проектов запустим 30 в течение года.

– А что с вашим проектом строительства нового боль­шого медцентра в Химках?

– Мы купили землю, полностью разработали проект. Сейчас не знаю, что будет, мы все приостановили на несколько месяцев. На строительство нужны деньги, а брать кредит под 25% годовых мы не можем. Проектное финансирование, о котором Ольга Голо­дец [вице-премьер. – VADEMECUM] и Эльвира Набиуллина [глава Центробанка. – VADEMECUM] говорили в присутствии президента, пока не работает. Я буду писать пред­седателю правительства письмо, потому что и при нем об этом говорилось. У нас есть 30% собствен­ных средств, у нас есть чем гарантировать кредит, но 25% – это слишком много. Государство обещало дать проектное финансирование под 11% годовых. Мы, конечно, расстроены, потому что рассчитывали, что уже через год Центр ядерной медицины, первый блок новой больницы в Химках, будет запущен.

частная медицина, частная клиника, частная онкоклиника, оао «медицина»