Профессор Сэм Хамра, пожалуй, один из самых известных пластических хирургов в мире. Он, первооткрыватель нескольких классических техник подтяжки лица, автор учебников и научных трудов, находясь на пороге 60‑летнего юбилея своей хирургической практики, продолжает оперировать. Правда, все больше практикует у стола на многочисленных мастер‑классах, с которыми периодически заезжает и в Россию. На обучающие курсы Хамры пластические хирурги стекаются из всех регионов страны, не жалея времени, сил и денег, – прикоснуться взглядом к «звезде» стоит около $1 тысячи. По просьбе Vademecum именитый коллега и давний знакомый Хамры профессор Алексей Боровиков обсудил с мировой легендой нынешнее состояние и перспективы эстетической хирургии.
Алексей Боровиков: В предисловии к книге о технике SMAS [Color Atlas of SMAS Rhytidectomy. Mark L. Lemmon, M.D., 1993. – Vademecum] ваш первый коллега и партнер Марк Леммон описал, как вы начинали карьеру. Был некий меценат, который мнил себя художником – каждая пациентка, которую он направлял к вам, приносила составленный им список обязательных к исполнению изменений во внешности. И заказчик, и модели с энтузиазмом свидетельствовали о достижении всех «сугубо индивидуализированных» деталей проекта. Но для вас, пишет Леммон, эта работа была, прямо скажем, скучной: делали вы одно и то же изо дня в день. И вы, и Леммон тогда мечтали о реконструктивной хирургии. Как случилось, что вы не только остались, но и прославились именно в эстетической хирургии и так же настаиваете на универсальной эффективности одной и той же операции при любых исходных возрастных изменениях?
Сэм Хамра: Я начинал в крохотном городке в Оклахоме. О пластической хирургии даже и не слышал. Когда живешь на Среднем Западе США, вся хирургия – это травмы, полученные на полях и фермах. В то время общие хирурги воспринимали пластическую хирургию только как набор несложных восстановительных методов – работу с расщелиной неба, с ожогами. После университета подал резюме в ординатуры по всей Америке – тогда все так делали, – в пять-шесть мест, и осел в Нью-Йорке, в New York University Medical Center. Отделение возглавлял Джон Конверс – превосходный специалист, он учился во Франции. Я бы даже сказал, что он больше француз, нежели американец. Так вот Конверс в то время уже успел написать пять томов, посвященных настоящей пластической хирургии. Попасть к нему на обучение было все равно, что оказаться в Мекке, лучшего места для молодого хирурга просто не существовало. Я, как выходец из маленького штата, был слишком наивен и думать не мог о лицевой хирургии и подобных вещах, а она была коньком Конверса.
Так что работа с ним – увлекательнейший период моей жизни. Как раз в то время, в конце 60-х, Поль Тесье изобрел первую методику восстановления пациентов с синдромом Крузона, синдромом Аперта и другими тяжелыми дефектами лица и черепа. Я наблюдал, как коллеги работают, и у меня захватывало дух. Я проработал с Конверсом три года, а затем он отправил меня в Париж, к Тесье. Конечно, тогда я думал, что буду заниматься только реконструктивной хирургией, а не этой «глупой» пластикой лица. Но жизнь – забавная штука, я женился и переехал в Техас, а это означало конец любым черепно-лицевым реконструктивным операциям. Я по-прежнему занимался рутинной пластической хирургией. И вдруг в Далласе произошел экономический бум, город вмиг разбогател, и, как следствие, пластическая хирургия тоже пошла в рост. С Марком Леммоном мы впервые в США опробовали и освоили методику SMAS [подтяжка мышечно-апоневротических тканей лица. – Vademecum] – это действительно был шанс на миллион. Затем я стал все дальше уходить от типичной подтяжки лица и в результате пришел к методике deep plane [глубокая подтяжка лица под мышечно-апоневротическими тканями. – Vademecum], которая в начале 90-х в одночасье завоевала весь мир. Следующим шагом стал композитный фейслифтинг, который сегодня не менее популярен. Забавно, но за все время практики и научной деятельности я не отказался ни от одной своей наработки, как не отказываюсь от тканей на лице пациента – кожи, мышц, жира. Похоже на то, что мы называем Crawford Puzzle: если складываешь воедино все части, они должны везде подходить. Главный фокус – переместить все частицы в нужном направлении так, чтобы все они подходили друг к другу.
А.Б.: Пазл – отличное выражение. Хирурги, меняя методику, будто меняют кумира, забывая предыдущего. Вы же, внося изменения в методику, стоите на фундаменте собственных взглядов, которые вы провозглашали, скажем, пять лет назад, но сегодня считаете недостаточными. Например, в одной из своих работ вы пишете, что краткосрочный успех в фейслифтинге по вашей методике может обернуться долгосрочной неудачей. Вы идете вперед, отталкиваясь от своих недостатков, остальные же – и российские хирурги в особенности – своих недостатков не признают.
С.Х.: Многие хирурги, как общие, так и пластические, «женятся» на своих техниках. Говорят о них, посвящают им публикации. Да, есть мнение, что это неправильно. Но скажи ты со сцены, что для уменьшения груди применяешь другую технику, а не ту, что продвигал столько лет, то тебе больше нет смысла подниматься на сцену. И я не хотел, чтобы, например, deep plane продолжала быть для меня такой «поддержкой» всю жизнь. Я решил, что нужно все четко разъяснить. Я не сказал, что не буду заниматься deep plane, – без нее, как элемента, результат не будет столь хорош, – но нужно двигаться дальше. Многие ориентируются только на свое эго, а это мешает стандартизировать процесс, чтобы стабильно достигать хороших результатов.
А.Б.: Точно. В нашей отрасли людей часто бросает из одной крайности в другую: анатомические имплантаты для увеличения груди против круглых и так далее. Вы, как изобретатель, смогли двигаться дальше, чтобы придумывать что-то новое. А если посмотреть в целом на отрасль, то чем, на ваш взгляд, современная пластическая хирургия отличается от хирургии прежних лет?
С.Х.: Любая медицина, в основе которой деньги, небезопасна. Кардиохирургия, абдоминальная хирургия, протезирование суставов – вот настоящая хирургия, призванная помогать и спасать человеческие жизни. Эстетическая медицина пронизана деньгами, и это разрушает ее изнутри. Многие молодые люди равняются на известных хирургов, живущих в больших домах, разъезжающих на дорогих машинах, сыплющих деньгами, но так было всегда. Все молодые специалисты хотят преуспевать. Но к этому фактору добавился еще один – появление технологий, оборудования, которое может применять любой специалист. Есть процедуры, для которых не нужно большого мастерства, все, что необходимо – раскошелиться на такую машину. $150 тысяч, и в путь!
Или, например, инъекции. Точечно, на отдельных участках лица их уместно использовать, но я все же сделаю выбор в пользу собственного жира пациента. Сейчас в Америке, в России, да везде я вижу множество людей с «перекачанными» лицами, процедуры которым делали хирурги, ревматологи, медсестры, технические специалисты. Вколоть ботулотоксин в Америке сегодня может кто угодно. Корпорации с миллиардными оборотами рекламируют свою продукцию в журналах, проводят тренинги и мастер-классы. По сути, они конвертировали достижения реконструктивной и эстетической хирургии в спрос на ботулотоксины, филлеры и так далее. Так что время сегодня совсем другое, беспокойное.
А.Б.: Это логично, никто не хочет терять клиента. Есть еще одна проблема – контроль качества услуг. Как с этим сегодня в США? Можно ли вообще найти объективные критерии для контроля в эстетической хирургии?
С.Х.: Я помню прекрасное время, когда в США все процессы контролировались на уровне больницы, не могло быть такого, что, например, фейслифтингом занимается непрофильный специалист. Все сломалось в 1981 году, когда президент Рональд Рейган изменил регламент работы медучреждений. Стали набирать популярность врачебные офисы и хирургические стационары, а какого-либо комитета, который мог бы контролировать их работу, не было и нет.
Соответственно, в нашу отрасль открылись двери для любого специалиста, каждый мог делать, что хотел, без какой-либо подготовки, все стали себе на уме. Если вы врач, то вы можете делать все что угодно, это никак не регламентируется на законодательном уровне в этой стране. Так что войну мы проиграли. Помню, лет пять назад я был в России на встрече с Натальей Мантуровой [сейчас – главный пластический хирург Минздрава РФ. – Vademecum], и мне задали вопрос: «Как России стандартизировать подготовку специалистов?» Нужно было что-то ответить, но что? В США прекрасная ординатура, контроль образования у нас есть, но как только учеба заканчивается, то все. Завершить обучение в ординатуре – это как закончить школу или покинуть отчий дом. Ты предоставлен сам себе.
А.Б.: Соглашусь, именно поэтому я отправил своих детей учиться пластической хирургии в Калифорнию. И по той же причине они вернулись работать в Россию.
С.Х.: Когда молодой специалист начинает жаловаться на то, что ему приходится изучать слишком много восстановительной хирургии, большинство из нас скажет ему: «Ты серьезно?» Сначала нужно обучиться основам, нельзя сразу идти в ординатуру и становиться косметическим хирургом. Но в действительности и здесь получается иначе, поэтому у нас есть офтальмологи-всезнайки, гинекологи, которые делают пластические операции. Все охочи до денег, особенно в ситуации, когда нет хоть какого-нибудь контроля извне.
А.Б.: В России до сих пор можно купить любой сертификат и любой диплом, а уровень подготовки даже в профильной ординатуре оценить практически невозможно. В США есть большое преимущество – образование ведется под строгим контролем государства. Значит те, кто получают американские лицензии после экзаменов, действительно хорошо подготовленные специалисты?
С.Х.: На самом деле в США, как и везде в мире, представители других специальностей, желающие заниматься пластической хирургией, нашли способ, как обойти закон. Они начали создавать сообщества, которые якобы наделяют их неким статусом. Например, есть American Board of Cosmetic Surgery, в которое можно вступить всего за $5. И как только они вписали твое имя в бумаги, ты становишься сертифицированным хирургом.
А.Б.: Спасибо, это немного успокаивает. А что вы скажете, например, про Бразилию? Говорят, у них прекрасная пластическая хирургия и даже есть отдельная специальность «эстетическая хирургия». Как вы оцениваете их уровень самоорганизации?
С.Х.: Не знаю, как насчет отдельной специальности, но в этой стране много лет действовало правило: нужно быть полностью аттестованным пластическим хирургом, чтобы попасть на работу в больницу. А затем в специальности стали появляться представители смежных дисциплин. У них не было опыта в общей хирургии, они приходили, скажем, из оториноларингологии. Сначала делали носы и даже преуспевали в этом, затем переключились на глаза, а с глаз – на лицо. И таких докторов становилось все больше и больше, а потом мы вдруг узнали, что у них появилось некое профессиональное сообщество под названием Facial Plastic Boards. Мы его, конечно, не признаем.
То же самое происходит с офтальмологами и так далее. Они самостоятельно решают, как и когда им начать работать с веками, правил нет никаких. Пожалуй, единственная сфера, которой никто не хочет заниматься, – пластические операции на теле, подтяжки бедер, рук, груди. Это сложно, требует усидчивости и серьезных навыков.
А.Б.: Вы сказали: «Мы его не признаем». А кто это – «мы»? Международное общество эстетической пластической хирургии ISAPS?
С.Х.: Нет, American Board of Plastic Surgery.
А.Б.: Как вы вообще относитесь к профессиональным сообществам? В России их огромное количество, но я особой пользы от них не вижу.
С.Х.: Американские сообщества стали словно…Не люблю слово «мафия», они стали чем-то вроде политических партий, которые пытаются что-то регулировать, на что-то влиять. Поймите меня правильно, в каждую из них я вхожу, исправно плачу взносы, однако управление такими сообществами всегда попадает в руки людей, которые любят ходить по сцене и разговаривать.
Это не для меня. Я ни разу нигде не говорил, но сейчас признаюсь: есть два американских сообщества, которые мне нравятся, – это American Board of Plastic Surgery, мать всех сообществ, а также Aesthetic Society – маленькая группа. Я с ними уже много лет. Мне нравится быть их частью, но собрания их я не переношу, они все одинаковые. Функции сообществ понятны: так легче продвигать специальность, а членам сообщества нужно чувствовать себя частью определенного круга. Что из этого можно извлечь? Это дает ощущение принадлежности, как к политической партии. Как говорят, ты можешь не разбираться в республиканцах или демократах, но выбрать кого-то из них ты обязан.
А.Б.: С политическими партиями все понятно, там все крутится вокруг денег. Люди постоянно спрашивают меня: «Не хотели ли бы вы присоединиться к нам? Мы создаем новое сообщество, вот наш свод, вот сумма взноса и так далее. Не хотели ли бы вы стать президентом нашего сообщества?»
И каждый раз я спрашиваю: «А зачем? Что это мне даст?» Внятного ответа не получаю.
С.Х.: Есть старая английская поговорка: если видишь хирурга, готовься увидеть пять титулов после его имени. Так что это вопрос привилегий и титулов, количество которых порой кажется важнее образования. Я думаю, что на ваш вопрос нет хорошего ответа. Но все мы, кто смог достичь своих высот, делали так, как считалось нужным: учились, вступали в сообщества и советы.
Единственный хирург, которого я знаю, который смог обрести популярность без всего этого, был Эллу – французский акушер-гинеколог, специалист по абортам. Он получил известность благодаря своей технике, но ему было тяжело вступить в какое-либо сообщество, так как у него было недостаточно ресурсов для этого. В США же любой, кто прошел те же ступени развития, как я, например, хочешь ты этого или нет, должен быть в сообществе – это что-то вроде показателя легитимности.
А.Б.: Понятно, то есть это некий социальный фильтр в профессии.
С.Х.: Скорее профессиональный фильтр.
А.Б.: Когда вы открывали свою недавнюю лекцию в Москве, вы сказали, что все мы зависим от СМИ и рекламы, что они сильно влияют на вашу работу, что пациенты стали более подкованными, чем раньше, и это скорее плюс, чем минус. Сэм, боюсь, вы немного отстаете. Мои дети говорят, что сегодня балом правит Instagram. Сам я, правда, имею смутное представление о нем. Во всяком случае, интернет – оружие, поражающее несколько целей и порой стреляющее в очень неожиданные места. Вы уверены, что большой объем информации имеет позитивное влияние?
Мне нравится работать с пациентами, которые приходят ко мне по рекомендации своих знакомых. Но самоуверенные женщины, начитавшиеся в интернете про анатомические имплантаты или чик-лифтинг, что бы это ни значило, меня только раздражают.
С.Х.: Мне нравится, когда у пациента есть некий фундамент из знаний и я могу объяснить им суть операции. Для этого на моем сайте множество фотографий, мои секретари тоже все очень подробно объясняют. Сейчас много умных женщин, они действительно неделями изучают волнующую их операцию в интернете, консультируются с несколькими хирургами. Так что сегодня ко мне приходят совсем другие люди. А не те, что раньше: «Я хочу выглядеть как Элизабет Тейлор». Хотя, быть может, они не доходят до меня – мы отсекаем таких пациентов еще во время первого разговора по телефону. Так что надо отдать должное моим замечательным секретарям – они защищают меня от сумасшедших.
А.Б.: Еще один важный вопрос, который беспокоит меня как микрохирурга. Страховое покрытие расходов на реконструктивную хирургию в США стремительно падает. Раньше стоимость реплантации конечности или пальца была около $5–10 тысяч, а сейчас едва дотягивает до $1 тысячи. Если в такой ситуации ваши дети или внуки спросят, можно ли им пойти в пластические хирурги, что вы ответите?
С.Х.: Мои дети, кстати, не стали пластическими хирургами. Один сын – писатель, второй – бизнесмен. Они видели меня и мою жизнь, я ничего им не запрещал, но они сами сделали свой выбор. Мы не знаем, куда сейчас движется Америка, но точно не в том направлении, которое нужно. И, тем не менее, я по-прежнему считаю, что пластическая хирургия – прекрасная профессия, отличная мирная жизнь, в которой люди получают удовольствие от своей работы. Когда я был маленьким, у нас в родном городе был врач, которого все любили. Медицина, уход за людьми – прекрасная профессия.
Но да, с политической точки зрения это совершено другая история. Половину слушателей американских медицинских школ составляют азиаты, корейцы. Они получают наивысшие баллы по предметам и идут в медицинские школы чаще и легче, чем так называемые белые ребята, играющие в футбол. Сейчас есть изменения, из-за которых очень трудно попасть в медицинскую школу, нужны действительно отличные оценки, а не просто хорошие. А те, кто получают отличные оценки – обычно дети иммигрантов, люди из Пакистана, Индии, Кореи, Вьетнама, Китая. Если вы попадете на встречи в Великобритании или Дубае, большинство хирургов будут из Египта или Пакистана. Большинство британской медицины составляют выходцы из стран «третьего мира».
В США есть то, что мы называем «америкократией». Выигрывает не тот, кто быстрее пробежал гонку, а тот, у кого лучше оценки. Раньше, если твой отец дружил с кем-то из медцентра, то ты гарантированно попадал в медшколу, по блату, как это обстоит в России. Сейчас, даже если твой отец был президентом Гарварда, без отличных оценок ты ничего не сможешь там достичь. Это интересный феномен: награда дается тем, кто усердно трудится. Так и должно быть, а не как раньше.
Эстетическая пластическая хирургия – это международная специальность, которая позволяет мне трудиться в США, но при этом регулярно посещать разные страны. Недавно был в России, через три недели я буду во Франции, а потом поеду еще куда-нибудь. Если бы я был усердным ортопедом, мне кажется, моя жизнь была бы великолепной, но, наверное, не столь интересной, как сейчас.
А.Б.: Кто знает, вы никогда не были ортопедом.
