– АФК «Система» заявила о том, что индустрия здравоохранения – один из ее стратегических векторов, давно и определенно. Ты сам, будучи управляющим партнером холдинга, несколько лет участвовал в выстраивании этого вектора, отвечал за развитие «Медси». Сейчас все в курсе прорывов и «Медси», и «Биннофарма» последних лет. Но история компании «Система-БиоТех» выглядит иначе. Вы умудрились целых четыре года прожить тихо, и вас только теперь начинают узнавать. Как так вышло?

– Тут важно тогда начать с истоков компании. Я действительно в течение шести лет был управляющим партнером АФК «Система». И «Медси» входила в перечень активов, которыми я непосредственно занимался. Тогда мы плотно работали над стратегией развития и много дискутировали о том, что выделяет самые успешные мировые медицинские компании. Анализ показал, что дело – в качестве диагностики и принятии принципа 4П-медицины. Тогда в «Медси», наряду с прочим, мы решили сконцентрироваться на качестве обследований и персонализированном подходе к пациенту с точки зрения возможного развития тех или иных болезней. Из этого родилась программа создания очень высокопрофессиональных, оборудованных по последнему слову техники диагностических центров. Опять же опыт иностранных компаний, то, как они подходят к диагностике, подбору терапии, подсказал нам необходимость усилить направление генетических исследований. Мы видели, как работает клиника Дана-Фарбер в Бостоне, клиника Слоуна-Кеттеринга в Нью-Йорке, как устроены их R&D-центры, которые позволяют, например, под определенный генотип человека на основе глубокого генетического анализа подбирать именно ту химиотерапию, которая даст максимальный эффект. И мы понимали, что в «Медси» это направление необходимо продолжить развивать. Но решили пойти немного дальше, а именно – создать отдельную компанию, которая не только займется глубоким генетическим анализом, но и замахнется на создание биофармпрепаратов, позволяющих лечить онкологию и другие болезни.

– Речь о каком годе?

– Это был 2017 год. Идея была в создании R&D-компании полного цикла, которая может закрывать как интересы «Медси», так и возможные запросы других крупных партнеров с точки зрения разработки тех или иных биофармпрепаратов. Так вот «Система-БиоТех» как раз из того проекта, тех предпосылок и родилась. Концепцию мы защитили в 2018-м и полгода занимались организационными вопросами, определились со стратегией, основой которой стало создание оригинальных молекул для лечения тех или иных нозологий.

– А потом случилась пандемия, и компании пришлось план корректировать. Вы уже умели делать тесты и смогли быстро под COVID собрать рыночный продукт.

– Это было время для быстрых решений. Как сейчас помню, мы с Натальей Поздняковой – директором по науке «Системы-БиоТех» – поняли, что можем оперативно и качественно сделать этот продукт, и буквально за ночь (не утрирую) разработали проект теста на COVID-19. Через неделю у нас уже был готов прототип, который оказался эталонным, с 99-процентной чувствительностью к инфекции.

– И очень прилично заработали на реализации теста.

– К концу 2020 года выручка от продукта была 1,25 млрд рублей. Но ведь не это целью было. Это просто быстрая реакция на то, что происходило в мире.

– Давай с тобой тогда вернемся в январь-февраль 2020 года. Вы же в новый год уже вступали с командой. И в моем представлении, ученых в коллективе должно быть много. А это чрезвычайно дефицитная категория кадров. И дефицит только усугубляется. Те немногие отечественные компании-разработчики тому свидетели. Где и как вы вербовали сотрудников?

– С кадрами в отрасли действительно сложно. Но, к счастью, Наталья Позднякова прекрасно знает индустрию. Мы сканировали рынок, искали людей, которые занимались именно нужными нам направлениями, и тут у нас родилась идея – не знаю, насколько она в принципе дебютная, но для нас точно таковой была – перетащить нужных специалистов из-за границы к нам. В бытность в «Медси» я посетил много R&D-компаний в США, Южной Корее, Японии, Германии и Испании, много с кем познакомился. Заманивать ученых такого уровня нужно интересной задачей, потому что в большинстве случаев для них деньги не являются основной мотивацией. Однажды просто скажут: «Спасибо большое, я пошел. Хочу развиваться, писать статьи, реализовывать свой научный потенциал».

– И в итоге сработало?

– Ну смотри. Компании почти 5 лет, и первый год был исключительно организационный. За этот короткий срок мы смогли добиться того, к чему многие идут десятилетиями. Мы абсолютно четко поставили себе задачи и определили пайплайн. Под это нашли людей, которые занимались аналогичными разработками годами. Причем это были российские ученые – из омских, московских институтов, которые в свое время уехали за границу и много лет проработали кто в Германии, кто в Штатах. Мы этих людей привезли в Москву, помогли с адаптацией, приобрели высококлассное оборудование. Наша лаборатория по уровню оснащения, наверное, в мировом ТОП10. Все это вместе стало условием для быстрого, уверенного старта.

Сегодня в коллективе не только условные репатрианты, но и отечественные специалисты. Нашим дополнительным конкурентным преимуществом на фоне других работодателей является то, что мы не ограничиваем наших ученых какими-то жесткими сугубо прикладными рамками. Мы не являемся частью, подразделением какой-то фармкомпании, и это громадное преимущество. Ведь любая кэптивная компания ограничена кэптивными задачами большой материнской структуры. И там, как правило, мало места для науки. На собеседованиях ученые меня спрашивали: «Нам будут говорить конкретно, что делать?» Я отвечал: «Нет, сами определяем. Если ты разделяешь нашу стратегию, нашу философию, то присоединяйся к команде». Будучи независимой компанией, мы имеем громадные преимущества в привлечении в команду талантливых людей. В тот самый пункт «Б» нашей стратегии можно прийти разными путями, и мы, понимая уровень экспертизы, опыта, профессионализма наших ученых, доверяем им выбор маршрута.

– А что ты считаешь главным достижением этих трех-четырех лет?

– Мы уже имеем две оригинальные молекулы, способные выявлять и прицельно уничтожать патологические белки, участвующие в развитии онкологических заболеваний и атеросклероза. Эти молекулы доказали свою эффективность на клеточных линиях, начинаем тестировать in vivo. К слову, Novartis недавно протестировала подобную нашим молекулу, и результат фантастический. Это направление у нас возглавляет ученая, которую мы смогли переманить из Сан-Диего, – она долго занимается разработкой оригинальных молекул.

Еще один ученый, который много лет проработал в Нью-Йорке и Милане, является на рынке одним из известнейших специалистов, руководит нашей клеточной линией. И по клеточному направлению мы показываем результат «4+ грамма белка на литр» – того белка, который необходим для получения того или иного биофармпрепарата. В России хватит пальцев одной руки, чтобы определить те компании, которые могут показывать такую высокую производительность клеточной линии. Мы как раз одна из таких компаний.

– По описанию, правда, похоже на НИИ чародейства у Стругацких. Но вы все же коммерческая структура. А фонд оплаты труда, содержание лаборатории и опытного производства, немалые риски научных неудач – все вместе формирует большие расходы, которые у кэптивных R&D-структур покрываются заработками материнской компании на ординарных продуктах. Но ваш главный акционер не спонсор чистой науки и не альтруист, а инвестор. Как у вас определяется эффективность деятельности? Должны ли вы искать пути формирования доходности, пока ваши ученые готовят те главные, потенциально высокомаржинальные продукты?

– Чем АФК «Система» всегда отличалась от любой другой инвестиционной компании? Тем, что глубоко понимает инвестиции в технологии. Конечно, взаимодействие с крупным акционером требует от нас подстройки под определенную корпоративную культуру, элементы отчетности, советы директоров, бюджетирование и так далее. R&D-компании непросто сделать бюджет и отчитаться за него. Ты абсолютно прав в определении наших основных статей затрат – это зарплаты ученых и та реагентика, с которой мы работаем. И да, акционер хочет видеть и доходную составляющую. Но, как говорится, бытие определяет сознание. Мы не развиваемся как компания, которая прожигает деньги с определенным градиентом удачи или неудачи. Мы делом доказываем, что можем не только разрабатывать, но и зарабатывать. Кейс с тестом для определения COVID принес нам хороший доход, который мы направили на развитие. COVID с переднего плана ушел, а налаженный бизнес остался: имея практически полностью оснащенную генетическую лабораторию, грех не развивать это направление. Мы продолжаем работать как клинико-диагностическая лаборатория по COVID (выиграли несколько тендеров), а еще, как КДЛ, оказываем услуги нескольким онкоцентрам.

Очень интересный кейс у нас в прошлом году сформировался – мы выпустили тест идентификации личности для криминалистической экспертизы.

– Это что такое?

– Это B2G-продукт. Тесты применяются для выделения ДНК из различных образцов – физиологических жидкостей, пятен, биологических тканей. Наборы, в частности, помогают криминалистам определить личность человека или установить родство по образцам, смешанным со сторонними веществами, например, крови с землей, следам слюны, волосам, образцам сигарет, жвачке. Раньше эту нишу занимали иностранные компании – американские Thermo Fisher и Promega, немецкая Qiagen. Сейчас мы беремся за разработку и замещение импортной реагентики в экспертных наборах. В конце прошлого года презентовали проект ФРП, взяли заем на разработку.

Вообще, у нас еще и хорошая линейка генетических тестов, как для рынка B2B, так и для рынка B2C. К примеру, мы единственные в России разработали тест, который помогает людям, не прибегая к процедуре ЭКО, определять причины ненаступления беременности и корректировать проблемы. Сегодня у нас success rate по этим тестам более 90%, выборка достаточно репрезентативная. Эту линейку тестов мы запустили с «Медси».

– То есть «Медси» забирает эксклюзив? 

– Нет, «Медси» – просто первая клиника, где эти тесты начали использоваться. Врачи разобрались в этом продукте, мы получили от них положительные отзывы.

Еще сейчас выходим на рынок, предлагаем на заказ выпуск моноклональных антител. У нас есть список из 30 наименований определенных моноклональных антител с очень высоким выходом продукта – от 4 до 6 (в течение следующих двух лет) граммов белка на литр и более 6 граммов в третий год. Причем мы, как местный производитель, можем не только сделать на заказ это антитело, но и понимаем все процессы постановки этого продукта на промышленное производство.

– За таким в Китай принято обращаться.

– Конечно, всегда можно пойти в Китай и купить. Но, во-первых, ты не сможешь его модифицировать, во-вторых, будешь постоянно платить за кучу дополнительных вещей. Вот мы не такие, мы – российская компания, в доступе 24/7 для партнеров, и можем решать любые вопросы на месте, включая перенос технологии на промышленное производство. Мы уже видим интерес к теме со стороны рынка – сейчас в переговорах с несколькими потенциальными заказчиками.

– Все, про что ты сейчас рассказал, – про развитие на внутреннем рынке и за счет внутреннего рынка. Но ведь в общем представлении независимая R&D-компания никак не может быть связана страновыми рамками. Ясно, что многое с момента написания стратегии поменялось, но был ли в ней изначально международный аспект?

– Да, так получилось, что мы с тобой пока только вскользь проговорили о главных продуктах, оригинальных молекулах, над которыми мы работаем. И, конечно, для этих молекул никакой страновой специфики быть не может. Мы как R&D сконцентрированы на разработке, а вот производство полного цикла, управление предприятием, продвижение, сбыт – это история наших будущих партнеров по тем продуктам, которые они у нас приобретут и выведут на рынок в России или мире. Но мне бы внутренне хотелось, чтобы интересант был отечественный и наш продукт стал для него мощным трамплином. Потому что здесь потенциал, конечно, громадный.

Первые две молекулы, которые мы разработали, как я уже говорил, – это таргетные препараты, способные уничтожать белки, ответственные за развитие рака и атеросклероза. Эти молекулы мы создали с помощью нашей собственной технологии FORPASS. В ее основе, прости за сугубо научный язык, но иначе не объяснишь, принцип форсированного взаимодействия патологического белка с лизосомами [клеточными структурами, необходимыми для естественной деградации, то есть уничтожения, патологических, или, проще говоря, мутировавших белков. – VM]. Ну вот наши молекулы фактически выступают «мостом», направляющим патологический белок в лизосомы для его разрушения, в результате испытаний in vitro мы видим замедление роста опухоли.

– А что по срокам доклиники?

– Доклинические испытания, я думаю, мы точно сделаем за полтора-два года, если торопиться не будем. Но нам не стоит забывать, что это новое направление в таргетной терапии находится в фокусе мирового научного сообщества. В 2022 году за подобную технологию международная команда ученых, возглавляемая Каролиной Бертоцци, получила Нобелевскую премию по химии. То, что в этом же направлении работает «Биг фарма», тот же Novartis, нас только раззадоривает.