Назначение Амирана Ревишвили директором Института хирургии им. А.В. Вишневского в отрасли назвали самым нетривиальным кадровым решением Минздрава. «Кандидатов на пост нового директора начали подбирать с прошлой осени. Министр давно была обеспокоена тем, что институт утрачивает позиции по многим ключевым направлениям. Центру, как воздух, был жизненно необходим новый энергичный руководитель», – рассказал Vademecum близкий к ведомству источник. На Ревишвили, уточнил наш собеседник, выбор пал в последний момент.

 – Ваше назначение стало полной неожиданностью и для отрасли, и для сотрудников института. Что вы сказали новым коллегам в приветственном слове? 

– Я был очень краток: «Я пришел сюда не разрушать традиции, которые были созданы до меня, а вместе с вами возрождать имя института. Но только вместе с вами. Без вас я не смогу этого сделать и, если вы меня не поддержите, здесь не останусь». Оваций не было, но вместе с тем никто не сказал, что меня не поддержит. Да и мои научные регалии здесь никто не опровергал. Так что в итоге, думаю, коллектив воспринял меня нормально. Признаюсь, сначала у меня были определенные опасения. Через месяц после назначения мне исполнялось 60 лет, и я даже не знал точно, стоит ли мне отмечать юбилей в новом коллективе. Но так сложилось, что я заболел, и вопрос решился сам собой.

– А вы сами ждали такого предложения от Минздрава? 

– Нет, для меня это предложение стало полной неожиданностью. Хотя какое-то время назад я понял, что достиг потолка в своей работе. Даже озвучивал коллегам, что хотел бы перемен, что-то самостоятельно возглавить. И однажды, когда пришел на работу, мне позвонили из Минздрава и сказали, что рассматривают несколько кандидатур на пост директора Института Вишневского. «Одна из них ваша, – сказали мне. – Подумайте об этом». Конечно, я сомневался. Но потом начал изучать вопрос и вспомнил, что бывший директор Бакулевского центра и мой учитель Владимир Иванович Бураковский начинал в Институте Вишневского. Александр Александрович Вишневский, конечно, был уникальнейшей личностью и универсальным хирургом, но коньком его была кардиохирургия. И тогда я подумал: «Почему бы и нет?».

– Вы более 20 лет возглавляли отделение в Бакулевском центре, построили там свою карьеру. Как расстались с руководством?

– По-доброму. Мы встретились с Лео Антоновичем Бокерией, и первое, что он мне сказал: «Никого не увольняй, постарайся сработаться с прежним коллективом». Многие мне советовали все резко поменять, но я послушал совета Бокерии, полагаясь на его мощный управленческий опыт, и решил не делать резких кадровых перестановок.

– Ваши коллеги говорили, что в НЦССХ у вас не было перспектив, и на этой почве возникали разногласия с директором. Это так?

 – Разногласий не было. С Лео Антоновичем мы мою карьеру никогда не обсуждали – говорили о пациентах, о научных конференциях, но о будущем – нет. Я никогда не поднимал эту тему. Институт кардиохирургии им. В.И. Бураковского как составная часть Бакулевского центра – это детище академика Лео Антоновича Бокерии, он его директор. Что я должен был сделать – подвинуть его? Нет, это не мой стиль, я такими вещами не занимаюсь. Поэтому, почувствовав себя готовым к новым свершениям в хорошем смысле этого слова, я пришел на новое место. Я неугомонный человек, всегда мог улететь в другой регион нашей страны или в другую страну, проконсультировать больных, провести операцию днем или даже ночью, пока хватает сил. И сейчас понял, что готов к новому этапу в своей жизни.

– Вас не пугало, что, по мнению многих ваших коллег, Институт Вишневского стал сдавать прежние позиции?

– Многие близкие друзья говорили мне: «Тебя ждут большие испытания». А я им на это отвечал: «Испытания ждут всех, спасибо вам большое за поздравления и теплые слова». Испытания – это стиль моей работы и жизни, я всегда их преодолевал. Я не хотел бы комментировать работу предыдущего руководства, никогда не занимался критикой, это не мой принцип. Тем более что за прежние годы институтом многое достигнуто. У нас крупнейший в стране ожоговый центр, уникальный отдел ран и раневой инфекции, на достойном уровне развиваются абдоминальная, печеночная хирургия, хирургия поджелудочной железы и многое другое. Сейчас я понимаю, что директор – это совершенно отдельное призвание. Ты можешь быть великим хирургом, но при этом плохим организатором, или наоборот. Поэтому сейчас я периодически ищу в себе менеджера, и первое, что сделал, – это уменьшил количество собственных операций и процедур, потому что сейчас нужно работать на других фронтах и многие вопросы решать в авральном режиме.

«АККУРАТНО ПРОШУ МИНИСТРА О ФИНАНСИРОВАНИИ»

– Кардиохирурги шутят, что вы переименуете предприятие, например, в Институт аритмологии и хирургии им. А.В. Вишневского, и перепрофилируете под себя. Есть такой замысел?

– Я слышал, как об этом говорили: «Вот пришел специалист по аритмиям, значит, институт будет развиваться в этом направлении». Я могу понять такую логику. Директор – это финансовый распорядитель, который может купить все для своего направления и после этого закрыть институт или перепрофилировать его. Безусловно, я не готов бросать направление, которому отдал 40 лет своей жизни. Но делать перекос в его сторону тоже не собираюсь. Моя задача – восстановить известную во всем мире школу Института Вишневского.

Необходимо возродить те направления, которые некогда были здесь более сильными, в том числе ту же кардиохирургию. Нужно оснастить институт по самому последнему слову техники. Многое у нас уже есть – лапароскопические технологии, МРТ- и КТ-оборудование, даже робот, но, тем не менее, не хватает большого арсенала техники, которая необходима для современного медицинского центра. Александр Васильевич Вишневский был выдающимся анатомом и физиологом. Поэтому необходимо, чтобы институт стал не только хирургическим «полигоном», но и получил современнейший диагностический центр, развивал реабилитацию. Конечно же, я мечтаю увеличить количество операционных до 15, сейчас их восемь, чего явно недостаточно – у каждого из наших хирургов по две-три очереди, мы оперируем в субботу и воскресенье. 

Необходимо развивать научный потенциал центра. Наконец, не стоит забывать, что институту принадлежат несколько зданий исторических памятников, которые нужно восстанавливать. Главный клинический корпус – точная копия разрушенного здания гостиницы «Интурист». Его строил по скандинавскому проекту Александр Александрович Вишневский. Оно, конечно, обветшало и требует ремонта, но как только мы получим первое финансовое вливание, планируем начать его реконструкцию. Раньше на территории института были три церкви, которые потом разрушили, но мы будем их возрождать, потому что это намоленное место, и здесь были построены одни из первых в Москве богаделен. Но главная моя цель сегодня – не разрушить человеческие и профессиональные связи, которые здесь сложились за десятилетия.

– Где вы намерены брать деньги под эти задачи?

– Это самый сложный вопрос. Да, сейчас это сделать не так просто, но не нужно забывать, что в свое время Александр Вишневский, побывав на пяти войнах, сумел найти средства, чтобы построить самый современный институт 70-х годов. Почему мы не можем сделать то же самое?

– В 2016 году институт получил больше средств, чем в прошлом? Минздрав вас поддержал финансово после назначения?

– Скажу так: по крайней мере, объем финансирования нам не уменьшили. Не в моем характере докучать начальству, но, тем не менее, при первой возможности я рассказываю министру о нуждах института и аккуратно прошу о финансировании. Вероника Игоревна – блестящий организатор здравоохранения, которая очень много сделала для отрасли, и пока ни одна из наших просьб не была оставлена без внимания. Нам уже выдели- ли некоторые средства на частичный ремонт помещений, мы его начали и надеемся на большее. Появились возможности купить новое оборудование. Кроме того, сейчас мы начинаем оптимизировать работу со страховыми компаниями по программам ОМС – поменяли соответствующую службу и ждем хороших результатов.

– Будете привлекать финансирование из внебюджетных источников?

– Безусловно. Мы вместе с коллегами учредили благотворительный фонд – АНО «Центр развития инновационной хирургии». Формально он не имеет отношения к институту, но по факту все привлеченные фондом средства пойдут на его развитие. Фонд будет помогать с реставрацией зданий института, покупкой оборудования, повышением зарплат сотрудникам до среднего московского уровня. Кроме того, фонд будет привлекать средства на проведение научных конференций и мероприятий, посвященных памятным датам института. В попечительский совет фонда входят 15 человек, среди них известные певцы, музыканты, бизнесмены, многие из них – мои бывшие пациенты. Мы рассчитываем, что они будут рассказывать о фонде своим друзьям и коллегам и таким образом помогут привлечению средств. Хотя, должен признать, сейчас люди жертвуют на благие цели с меньшей готовностью, чем это было несколько лет назад.

– Не боитесь начинать реконструкцию? Далеко не всем вашим коллегам-руководителям удавалось довести ремонт до конца. Вспомнить хотя бы долгострой в РНЦХ им. Б.В. Петровского.

– В РНЦХ работают мои друзья, и как раз там, насколько мне известно, реконструкция продвигается совсем неплохо. Но нам предстоит еще более сложная задача – не просто реконструкция, а реставрация наших исторических памятников. Мы должны восстановить копию здания, которое было создано в XIX веке. До сих пор этот процесс осложнялся конкурентными войнами, длившимися последние шесть-семь лет. За это время было всякое: срывы конкурсов по выбору подрядчика, доносы в различные инстанции, нарушения и недоделки начатых работ. Каждый хотел на этом заработать. Мы рассчитываем, что все это скоро закончится. Сейчас могу сказать, что мы на 99% прошли путь к государственному разрешению на реставрацию наших памятников и финансированию. Жулики, которые, к сожалению, оказались причастны к этому процессу, больше к нему отношения не имеют. Так что мы снова объявим конкурс и выберем добросовестного подрядчика для проведения этих работ.

«Я ПРЕДЛАГАЛ ПОМЕНЯТЬ ВЫВЕСКУ ИНСТИТУТА»

 – Вы воспользовались советом Лео Антоновича и правда никого не уволили?

– Никого не уволил, но некоторых сотрудников попросил подумать о том, как правильно организовать свою работу. Единицы написали заявление об уходе, остальные все-таки что-то изменили в себе. Некоторых сотрудников, которые когда-то по различным причинам ушли из института, я, наоборот, вернул. Многие наблюдали, как я буду вести себя по отношению к старшему поколению сотрудников, ожидали увольнений. Но я сделал все наоборот. Прежний директор института академик Валерий Алексеевич Кубышкин тоже остался работать в институте, сейчас он один из моих заместителей. Но, думаю, к нам будут приходить и новые кадры.

– Вы имеете в виду своих коллег из Бакулевского центра?

 – Я пока не обсуждал с Лео Антоновичем это. А такие вопросы, безусловно, надо обсуждать с ним. Но здесь я открыт и считаю, что у востребованных специалистов должна быть полная свобода: кто захочет, придет сюда. И хотя пока мое направление, аритмология, в институте недостаточно развито, в моих планах изменить это. В частности, помимо развития самого направления, в перспективе я думаю о создании специальной структуры внутри института, в которой будет аккумулироваться статистика по аритмологии, проводиться мастер-классы, школы, конференции и съезды по данной проблеме.

– Институт Вишневского называют самым консервативным из действующих федеральных клинических центров. На вас давят эти традиции?

– Утверждение о консерватизме в чем-то справедливо. Например, над дверью в главный корпус института до сих пор висит табличка «Институт Вишневского. Российская академия медицинских наук». Я много раз предлагал коллегам поменять надпись, добавить аббревиатуру «ФГБУ», обозначить подчиненность, но пока мои предложения не нашли отклика. Впрочем, табличка не главное. Институт Вишневского – это прежде всего великая школа. И сейчас у нас работает уникальная команда. Например, Валерий Афанасьевич Митиш, директор НИИ неотложной детской хирургии и травматологии, который находится здесь через дорогу, заведует у нас одним из отделений. Это, конечно, фантастический человек, которому можно позвонить в 12 часов ночи, попросить приехать на операцию, и он тут же будет здесь. Не могу сказать, что за чуть более чем 100 дней руководства институтом я создал здесь что-то новое, но у меня есть надежная команда, которая позволяет мне выполнять функции директора, быть публичным человеком и решать стратегические задачи.

– Как вы планируете развивать научный потенциал центра?

– В этом году ожидаются выборы в Академию наук, и мы намерены выдвинуть туда нескольких наших сотрудников. Кроме того, Общество хирургов России, мозговой центр отрасли, базируется в здании института, что тоже открывает нам дополнительные возможности для развития. Конечно, мы планируем привлекать и растить здесь молодые кадры. А старая гвардия хирургов института должна сплачивать коллектив – их позиции тоже очень важны. Сейчас мы активно сотрудничаем с международным научным сообществом, продвигаем институт за рубежом. Самый известный в мире специалист в области аритмологии Джеймс Какс недавно приезжал к нам, провел здесь мастер-класс, посадил дерево и получил звание почетного профессора Института Вишневского. Мне сейчас здесь дышится легко, поскольку посчастливилось пройти школу Бакулевского центра, куда я пришел аспирантом, а ушел в звании академика.

– Как вы вообще пришли в аритмологию и в Бакулевский центр?

 – Друзья часто называют меня «грузином московского розлива»: родился в Москве, отец – грузин, мама – русская, никто из родителей не был медиком. Единственная связь с медициной – через бабушку, которая работала администратором в 57-й московской горбольнице. Но еще в восьмом классе родители решили, что я буду врачом. Я всегда был круглым отличником, увлекался зоологией, любил собирать жучков, паучков и был в этом смысле абсолютно бесстрашен. После окончания школы собирался поступать в Тбилисский медицинский университет, но перед самой подачей документов мне показалось, что не пройду: там конкурс очень высокий. И мы с родителями улетели в Москву поступать в Первый мед. Но и тут среди абитуриентов нашлись несколько десятков человек из Грузии. Среди грузин в то время были популярны медицина, иностранные языки и фортепиано, это были три основных атрибута любой грузинской интеллигентной семьи. Я, кстати, тоже в детстве играл на фортепиано, но как-то преподаватель по сольфеджио сказал мне: «Сынок, зачем тебе учиться, слуха ведь все равно нет». Так моя история с музыкой закончилась.

Вместе со мной поступать в Первый мед решили еще несколько моих знакомых из Тбилиси, но поступили только трое из ста. Среди них я и мой одноклассник Зураб Нацвлишвили, который потом стал заместителем директора ЦИТО. Я был отличником, к шестому курсу стал ленинским стипендиатом, и это меня спасло от того, чтобы ехать домой, поскольку у меня была тбилисская прописка. К окончанию обучения меня больше всего интересовала урология – работы знаменитого уролога, профессора Пытеля. Но, как у ленинского стипендиата, появился шанс сразу попасть в аспирантуру в Институт Бакулева, который возглавлял тогда академик Бураковский. В аспирантуре было только четыре места, но Владимир Иванович помог выбить для меня пятое, и я поступил, сдал экзамены лучше всех. И вот, попав в аспирантуру, я настолько обнаглел, что пришел к Бураковскому просить, чтобы он отправил меня к академику Николаю Лопаткину [основатель НИИ урологии. – Vademecum]. Бураковский закричал: «Ты что, с ума сошел? Сначала просился в кардиохирургию, а теперь хочешь заниматься урологией?!» Тем не менее он позвонил Лопаткину и организовал нашу встречу. После этого разговора я все-таки решил остаться в Институте Бакулева. Бураковский был доволен: «Очень хорошо, кардиохирургия – лучшее, что можно придумать для молодого человека».

Тогда в Институте Бакулева уже работал Лео Антонович Бокерия, ему было 37 лет, он был заместителем директора и занимался гипербарической оксигенацией. Я как-то сразу почувствовал, что это гениальный человек, и захотел к нему попасть. Лео Антонович тогда вернулся из США, гипербарическая оксигенация уже была исследована, премии получены, и нужно было заняться чем-то другим. Он привез из США книгу по аритмиям Джеймса Какса и за день до утверждения темы моей диссертации предложил изучить эту работу. Я прочитал книгу за ночь, нашел там 55 новых методик, которые у нас еще не были внедрены, и решил заняться аритмологией. Владимир Иванович также посоветовал Лео Антоновичу Бокерии заняться этим направлением, открывавшим ему путь в большую кардиохирургию. И Бураковскому это было крайне интересно, так как аритмология в нашей стране оказалась невероятной инновацией, а значит, заметно поднимала авторитет центра. Для меня это было фантастическое время – за три года я защитил диссертацию, провел множество экспериментов. Благодаря тому что стал заниматься зондированием, катетеризацией, тем, что сейчас называется интервенционной кардиологией, меня очень рано начали подпускать к операционному столу. Тогда я и стал совмещать операции на открытом сердце с искусственным кровообращением и интервенционные вмешательства.

«ЛЕО АНТОНОВИЧ СДЕЛАЛ СВОЙ «ЛАБИРИНТ», Я – СВОЙ»

 – Насколько это кардиохирургическое направление было развито тогда на Западе?

 – Активное развитие аритмологии во всем мире началось в 1980-е годы, и здесь мы не отставали. У зарубежных коллег был козырь: они могли масштабировать новые разработки на большое количество клиник и профильных центров, которых у нас не было. Но и в СССР аритмология развивалась стремительно. Большим прорывом было начало операций с катетером, когда выяснилось, что аритмию можно убрать, не прибегая к полостным операциям. Первую в мире катетерную аблацию (деструкцию) аритмогенных зон при мерцательной аритмии в 1998 году провел французский электрофизиолог Мишель Хэссагуэр, а спустя год я повторил ее в России. Тогда эта операция стала настоящей сенсацией и считалась панацеей при устранении мерцательной аритмии – только потом выяснилось, что она лечит аритмию только в 30–40%, но не в 100% случаев. Когда Джеймс Какс разработал операцию «лабиринт», мы сделали свои модификации методики. Лео Антонович – свой «лабиринт 3В», я свой – «лабиринт 5», где мы использовали радиочастотную аблацию. Были и другие модификации. А в 1986 году Лео Антонович, я и наши литовские коллеги Ю. Бредикис и Ф. Буаускас – получили Государственную премию СССР за разработку новых методов диагностики и лечения тахиаритмий, в том числе с помощью криодеструкции.

– В 90-е годы многие перспективные сотрудники Бакулевского центра эмигрировали, в том числе, например, известный хирург Алекси-Месхишвили. Почему вы не присоединились к коллегам? 

– У меня действительно была возможность уехать. На рубеже 90-х я провел более года в одном из самых крупных и известных медицинских центров США – Дьюкском университете, где как раз раньше работал Джеймс Какс. Мы тогда получили грант на работу по аритмологии, но, поскольку я уже тогда был достаточно известным аритмологом и быстро – не за три года, а за один год – мы выполнили научную работу, – на оставшиеся от гранта деньги американские коллеги приезжали ко мне в Москву, чтобы увидеть, как я здесь живу и работаю. Кстати, тогда они признавали, что кардиохирургия у нас – на очень высоком уровне. Мы до сих пор переписываемся с этими ребятами, все они уже возглавляют крупные американские клиники. Лет семь назад произошла смешная история. Накануне Нового года мне принесли письмо – прямо домой, письмо вручили моей супруге, она вскрыла конверт и достала фото, а на нем – младенец и подпись «Амиран». Естественно, первая реакция – скандал, истерика. А оказалось, что это мой коллега молодой резидент Джейк Тейбер в честь нашей дружбы назвал своего сына моим именем. Остаться в Америке не захотела моя семья, да и сам я хотел развиваться в России. В 1995 году возглавил отделение тахиаритмий в Бакулевском центре. Там я прошел путь от профессора до академика, моя команда защитила множество диссертаций, и мы стали известны во всем мире. Мой американский опыт тогда нам очень помог. Из США я привез 20 коробок из-под медицинского оборудования, в которых лежали книги по аритмологии – по ночам в библиотеке клиники Дьюкского университета я делал ксерокопии, чтобы потом привезти в наш центр.

– Зачем вам понадобилось создавать обособленное Общество аритмологов?

– Это произошло в 2002 году, к тому времени аритмологией занимались крупные центры во многих городах, в том числе в Санкт-Петербурге, Самаре, Томске, Новосибирске, несколько центров в Москве. Цель создания ассоциации была в том, чтобы утвердить аритмологию как абсолютно независимое направление. Больных с аритмией миллионы, и очень много пациентов с жизнеугрожающей аритмией. Сотни тысяч людей по всей стране ежегодно умирают от этого заболевания. Клиник, которые занимаются аритмией, в стране чуть больше ста, а нужны тысячи. То есть мы оказываем помощь очень малому числу больных. Ведь чем опасна аритмия? Есть ушко левого предсердия, самый жизнеопасный аппендикс нашего организма. При мерцательной аритмии в нем образуется сгусток, и при восстановлении синусового ритма сгусток вылетает и часто попадает в сосуды головного мозга, закрывает их просвет, возникает ишемический инсульт, и человек может остаться инвалидом на всю оставшуюся жизнь. К сожалению, 50–60 тысяч таких эмболических эпизодов в стране случается ежегодно.

Аритмология требует абсолютно уникальных компетенций. Аритмолог – это и кардиолог, и интервенционный кардиолог, и хирург, такая своеобразная триада. Только специалист, знающий все аспекты этих направлений, может стать квалифицированным аритмологом. Десять лет назад мы начали работу над тем, чтобы выделить эту специальность, и сейчас будем продолжать движение в этом направлении. Мы провели уже семь съездов аритмологов и видим прогресс в развитии данного направления медицины и большую заинтересованность молодых специалистов.

– Аритмология – уже классическая дисциплина или у нее есть перспектива развития?

– Безусловно, большие перспективы у диагностики аритмий и других кардиологических заболеваний. Еще в Бакулевском центре мы разработали так называемый прибор многоканального компьютерного поверхностного картирования. Идея возникла восемь лет назад и состояла в том, чтобы снимать потенциалы с 240 точек поверхности торса с решением обратной задачи в кардиологии – поиска источника аритмии по отражению на поверхности тела. Мы разрабатывали прибор в течение четырех-пяти лет вместе с сотрудниками факультета математики МГУ и добились высокой точности в диагностике аритмогенных зон. По сути, прибор и методика – это 3D-электрокардиография. Если исследования будут двигаться в этом направлении, то работа хирурга и интервенциониста может просто исчезнуть. Когда мой французский коллега Мишель Хэссагуэр узнал о наших экспериментах, он начал разрабатывать аналогичный прибор, предлагал работать вместе, но все-таки мы пошли параллельными путями. В итоге он продал свою систему за десятки миллионов долларов американской компании Medtronic. А мы принципиально не стали никому ее продавать, так как хотим, чтобы производство таких систем осталось в нашей стране и чтобы она стояла в каждой кардиологической клинике. Возможности системы пока недооценены – она может также с высокой точностью определять локализацию и размер зоны инфаркта миокарда. Следующий этап – это создание аналога киберножа в онкологии. Такой кибернож можно синхронизировать с актом дыхания и перемещением сердца в грудной клетке и также разрушать аритмогенные зоны. В этом я вижу принципиально новый подход в диагностике и лечении многих аритмий сердца. Но это будет завтра…