Среди пострадавших от действий топ-менеджмента «Внешпромбанка» оказался Александр Зурабов, младший брат экс-министра здравоохранения и действующего посла РФ на Украине Михаила Зурабова, а в прошлом – президент компании «Аэрофлот». Зурабов-младший был миноритарием и крупным вкладчиком «Внешпромбанка». Однако, несмотря на потери в банковском бизнесе, он остается крупным инвестором целого ряда проектов, в том числе на рынке биотехнологий. Как стало известно Vademecum, с начала 2000-х он вложил несколько сотен миллионов рублей в разработку и продвижение клеточных технологий и фармпродукции на основе бактериофагов, а в конце 2015-го выкупил у государства знаменитый Институт инженерной иммунологии. В интервью Vademecum предприниматель впервые рассказал о своем биотехнологическом бизнесе и других многочисленных проектах, о семейных традициях и о том, почему медицинское сообщество недооценило начатые его братом реформы здравоохранения.
«Представьте, как «Газпром» подписывает договор с «Клубом друзей Буратино»
– Что привело вас в сферу медицины и биотехнологий?
– В 2004 году, когда я закончил свою деятельность в большом бизнесе – покинул пост председателя совета директоров компании «Аэрофлот» – и задумался о том, чем заняться дальше, появилось несколько проектов, в которые я инвестировал. Один из первых – «Покровский банк стволовых клеток», следом – компания «Ребион», производящая серию распылителей для воздуха на основе эфирных масел и экстрактов растений, которые мы называем аэровитаминами, и, наконец, компания «МикроМир», специализирующаяся на производстве косметики и средств наружного применения на основе бактериофагов.
– Говорят, ваш интерес к медицине и биотехнологиям – семейный. Ваша мама – Энгелина Зурабова – известный микробиолог, брат – в прошлом министр здравоохранения.
– Да, мама занималась разработкой средств защиты растений, она автор ряда бактериологических препаратов, включающих в себя патогенные бактерии для вредителей. И конечно, это было частью наших семейных разговоров. Хотя мы с братом были детьми и не особо участвовали в дискуссиях, но постоянно слышали дома термины «вирулентность», «патогенез» и другие. Однако это никак не повлияло на наш с ним выбор профессии. Мы оба ушли в математику, кибернетику и так далее и всю жизнь занимались другими вещами. С братом мы, безусловно, всегда тесно общались, но даже когда он был министром здравоохранения, никогда не обсуждали его работу в Минздраве и темы, связанные с медициной.
– В начале 2000-х СМИ писали, что вы после ухода из «Аэрофлота» вложили средства в компанию по производству VIP-подарков «Клуб друзей Буратино».
– Да, такой проект действительно существовал. Дело в том, что, когда я работал в крупных структурах, часто замечал: топ-менеджерам дарят похожие подарки, которые ходят по кругу. Моя идея была в том, чтобы сделать индивидуализированные подарки, это и легло в основу той компании.
– Откуда такое название?
– Название придумал я сам – отчасти, чтобы эпатировать публику, отчасти, чтобы проверить потенциальных клиентов. Представьте себе, как правление, скажем, «Газпрома» подписывает договор с компанией «Клуб друзей Буратино». Если топ-менеджер согласится на подписание такого договора, значит, он наш клиент, и с ним можно работать дальше.
– И какие подарки вы делали?
– Например, торты по индивидуальному заказу. Такие идеи мы разрабатывали вместе с моим другом Игорем Журавлевым, гендиректором сети «Кофемания». Например, у человека юбилей, и он работает в Госдуме, а живет на Дальнем Востоке. И вот мы делаем для него торт, на котором есть железная дорога, здание Госдумы, какой-нибудь порт. Тогда это было востребовано, у людей были деньги, и была некая раскованность.
– Эта компания и сейчас работает?
– Закрылась. Работала в течение нескольких лет, но потом идея изжила себя. Ведь нашей аудиторией были крупные руководители. Пока я был одним из них, все двери были передо мной открыты, когда ушел, круг общения изменился.
– И тогда вы занялись биотехнологиями?
– У меня было еще несколько проектов. Например, компания «Клуб Z», поставщик продуктов питания по спецзаказу. Здесь я тоже отталкивался во многом от собственных потребностей. Например, я хотел точно знать, где была выловлена рыба, которую я ем. Я никогда не рисковал есть в Москве устрицы. Когда появилась компания, я всегда знал, что в самолет, который прилетел в Москву, устрицы погрузили сегодня, выловили их три дня назад, и с ними все хорошо. У меня было около 200 клиентов. Проект не был убыточным, но и денег не приносил, так как я не видел смысла выставлять своим знакомым какую-то бешеную маржу. Делал так, чтобы компания окупалась, и этим ограничивался. Потом в Санкт-Петербурге у меня появилась компания «Европейский хлеб», которая до сих пор делает замороженные хлеб, круассаны и другие изделия. Она довольно успешна. Я поддержал эту идею в свое время, потому что понял, что технология замороженного хлеба более экономична, там практически нет отходов. Основные покупатели этой продукции – сети супермаркетов «Ашан», Metro, Selgros, отели, рестораны, компании бортового питания и другие. Сейчас я думаю о том, чтобы добраться с замороженным хлебом до конечного потребителя. Мы жестко следим за качеством нашей продукции, имеем немецкий сертификат качества производства, не экономим на ингредиентах. Будет здорово, если в каждой семье в морозильнике будет хлеб, сделанный профессионалами, и через 20 минут на столе появится свежеиспеченная буханка на радость членам семьи или гостям. Все эти примеры демонстрируют то, что меня может потенциально заинтересовать.
– Сколько средств вы вложили во все эти проекты, включая биотехнологии?
– Несколько сотен миллионов рублей в каждый, всего более 1 миллиарда рублей.
– Вы говорите, что, затевая бизнес, вы отталкивались от собственных потребностей. С медициной и биотехнологиями тоже так было?
– Точно так же. Я начал входить в такой возраст, когда ты можешь еще сохранить свою активность и здоровье, если перейдешь на лекарства. Мне показалось интересным отодвинуть этот момент.
– А как получилось, что ваш первый проект в этой сфере оказался связан со стволовыми клетками – весьма неоднозначной с точки зрения закона темой?
– В начале 2000-х я познакомился с Александром Смольяниновым [тогда – гендиректор ООО «КриоЦентр Санкт-Петербург». – Vademecum. Александр Борисович участвовал в похожем проекте, представляя в Санкт-Петербурге московскую структуру, и предложил мне создать новую компанию, связанную с клеточными технологиями. Мне показалось, что это перспективно, а поскольку забор пуповинной крови тогда в России уже был разрешен и это был далеко не первый банк, я сказал: «Давай». Александр Борисович бессменно руководил «Покровским банком стволовых клеток» вплоть до мая прошлого года, когда он скоропостижно скончался.
«Подходы «Сколково» разочаровали меня»
– Вас тогда не смутила законодательная неопределенность – например, отсутствие понятия донорства биологического материала и так далее?
– Сложный вопрос. Во всем мире пуповинная кровь занимает около 30% только в области трансплантации онкогематологическим больным, а у нас за последние 10 лет она в таких операциях использовалась, по моим данным, всего лишь несколько раз. Но мы, создавая компанию, ориентировались на то, что пусть и с задержкой, но в будущем повторим мировые тренды. Пуповинную кровь начали использовать в онкогематологии за рубежом в начале 80-х, и вот с тех пор они поднялись до уровня 25–30%. Когда-нибудь и мы, возможно, достигнем таких показателей. Мы создали предпосылки для внедрения регенеративной ортопедии, использования клеточных технологий при лечении диабета, цирроза печени и других заболеваний. Ажиотаж первых лет вокруг клеточных технологий уже схлынул, но сегодня понятно, что если они и не вылечат, то, по крайней мере, способны облегчить человеку его состояние. Есть хорошие результаты в ортопедии, когда сочетанное использование пуповинной крови при вмешательстве, например, на суставе, позволяет ускорить регенерацию тканей.
– Банк сотрудничает с профильными медицинскими центрами?
– Мы пробовали работать с ЦИТО над созданием трансплантата для хрящевой ткани в суставах. Несколько раз возили их сотрудников в Прагу, чтобы показать, что в Европе все это давно существует. Но это не вызвало у них особенного интереса. Когда появился фонд «Сколково», я создал и зарегистрировал двух его резидентов, которые планировались под развитие клеточных технологий, но уже через полгода свернул эту активность.
– Почему?
– Специалисты «Сколково» работали по довольно странной схеме. Они собирали заявки, веером рассылали их зарубежным экспертам, предлагая ответить на вопрос, интересно это или нет. И здесь есть две ошибки. Во-первых, существует аксиома: «Если вас за вашу идею похвалили, значит, ее уже кто-то реализовал». Какой смысл спрашивать людей, занимающихся похожими вещами, хороша идея или нет. А второе, я разговаривал с западными экспертами, спрашивал их мнение, а они отвечали: «Учитывая условия, на которых мы сотрудничаем со «Сколково», нам проще дать быстрый и уклончивый ответ, чем вникать». Так что я оставил эти проекты. Хотя тогда, думаю, я был единственным соинвестором, готовым вложить в проекты живые деньги наравне со «Сколково». Другие инвесторы приносили банковские гарантии, письма поддержки. Но такой странный подход и чудовищная бюрократия «Сколково» разочаровали меня в этом фонде.
– С зарубежными компаниями пробовали сотрудничать?
– Да, мы сотрудничали, например, с американским банком пуповинной крови Stem site, специалистами из британского банка пуповинной крови, которые проводили аудит нашей деятельности. Но в результате этого сотрудничества, к сожалению, поняли, что находимся на разных планетах и не можем взаимодействовать. Например, простейший вопрос перевозки клеточного материала вырастает у нас в такую организационную проблему, что это отбивает всякое желание работать дальше. И подобных примеров много.
– Западный опыт коммерциализации клеточных технологий вам никак не помог?
– Очень мало. За рубежом биотехнологическая модель сейчас – это модель блокбастера. Люди хотят вложить деньги и на выходе получить блокбастер, который бы продавался на миллиарды долларов в год. При этом выведение на рынок любого фармацевтического продукта в США стоит минимум $3-4 млрд. С клетками еще сложнее – они и там сложно регулируются. Я помню выступление одного американца в 2007 году, который говорил, что с 90-х годов в FDA было подано несколько тысяч заявок на клеточные продукты, а регистрацию прошли только две. Идея блокбастера толкает к тому, чтобы продукт стал универсальным. А в клеточных технологиях такое маловероятно. Таким образом, много средств тратится на выведение продукта на рынок, а в итоге он не оправдывает ожиданий. Есть отдельные успешные примеры в ортопедии, но опять же это индивидуальная клеточная терапия, это не блокбастер, и больших денег она не поднимет. Поэтому в клеточных технологиях ничего коммерчески убедительного в мире с начала 90-х не произошло.
– На чем сейчас зарабатывает ваш банк?
– Прежде всего это сбор и хранение пуповинной крови рожениц из Санкт-Петербурга и Северо-Западного федерального округа. То есть мы выделяем клетки из пуповины и храним их для семьи. В итоге половина содержащихся в банке образцов – именные, за которые семья заплатила, а половина – донорские, за которые никто не платил, но которые мы используем преимущественно для научных целей и экспериментов. И они являются потенциальным донорским материалом для трансплантаций. Кроме того, несколько лет назад мы открыли при банке клинику регенеративной медицины на 12 коек, арендовали этаж на территории Покровской больницы в Санкт-Петербурге, оборудовали и отремонтировали его. Таким образом, у нас сейчас два доходных компонента – хранение пуповинной крови и небольшая часть выручки, которую нам приносит клиника.
– Противопоставление зарубежной и отечественной практик не разубедили вас в перспективности проекта?
– Не поработав, я бы не смог сделать тех выводов, о которых говорю сейчас. Для этого нужно быть внутри, ездить, разговаривать, встречаться, переписываться. Кроме того, хранение пуповинной крови позволяет держать компанию на плаву, мы движемся дальше, поэтому – нет, не разубедили. К слову, с бактериофагами ситуация за рубежом почти такая же. Там специалисты в области бактериофагии ушли в гигантский отрыв с точки зрения анализа, в теории фаги исследованы вдоль и поперек. Но пока они ходят по одному и тому же кругу, проводят клинические испытания, но с большим трудом выводят продукты на рынок. Известен пример ученых из НИИ бактериофагии, микробиологии и вирусологии им. Г. Элиава в Тбилиси, которые в 90-е эмигрировали в США. И с тех пор при всех их усилиях им удалось зарегистрировать только один препарат как БАД для обработки пищевых продуктов против одного патогена (листерии), сейчас они пытаются сделать что-то еще, но все это очень медленно.
«Бактерии договариваются о коллективных действиях»
– Тем не менее вы посвятили свой очередной проект именно бактериофагам. Как так?
– В 2007 году я познакомился со специалистами в области бактериофагии и с ними создал компанию «Инвистра», которая выпускала профилактические средства с бактериофагами для кожи, интимной гигиены и так далее. Я видел, что компания росла, а потом вдруг остановилась в развитии. Дело в том, что реализация их продукции шла по линии сетевого маркетинга, а серьезные продукты так продавать уже невозможно. Тогда я предложил микробиологам Валентине Михайловне Поповой и Евгению Леонидовичу Жиленкову заняться продвижением фаготерапии основательно, системно, но в другом проекте. Они согласились, и я создал под них компанию «Микромир».
– Каких инвестиций потребовал этот проект?
– Несколько сотен миллионов рублей. Значительная часть средств была направлена на оборудование – один электронный микроскоп стоил около $1 млн. Первой задачей для микробиологов стало создание коллекции бактериофагов, и первые три года они занимались только этим – описанием, созданием паспорта для каждого бактериофага и так далее. А когда к 2012 году коллекция фагов превысила 400 единиц, мы стали выводить на рынок профилактические средства разного направления. Сейчас у нас четыре продукта: Фагодент, Фагодерм, Отофаг и Фагогин. Это поливалентные препараты, в каждом из которых содержится от 40 до почти 60 бактериофагов. Отбор «мишеней» мы проводим на базе очень большого материала, работаем с десятками клиник, собираем бактерии, подбираем фаги, смотрим активность и так далее. И это позволяет нам собирать такие составы фагов в наших препаратах, которые, по нашим оценкам, соответствуют 70–80% наиболее часто встречающихся бактерий в соответствующих биотопах организма. Эту продукцию мы регистрируем как косметическую или профилактическую, а не как лекарственные препараты.
– Почему?
– По нескольким причинам. Во-первых, сейчас происходит пересмотр той теории, которую в медицинской литературе называют «парадигмой Коха». Эта теория базируется на понимании, что за всяким инфекционным заболеванием стоит один микроорганизм, который его вызывает. Когда эта парадигма только возникла во второй половине XIX века, она представляла собой большой шаг вперед для науки того времени. Открытие антибиотиков только добавило этой теории убедительности, потому что универсальность антибиотиков сняла необходимость доказательства точности самой парадигмы. То есть врач дает больному антибиотик, он «выкашивает» все, и уже не имеет значения, что там было изначально. Благодаря антибиотикам врачи спасли множество людей. С другой стороны, еще во времена открытия парадигмы Коха у этой теории были серьезные оппоненты – Гамалея, Сеченов, Павлов. Известный советский патологоанатом Ипполит Давыдовский еще в 1962 году критиковал общепринятое в медицине представление о причинах возникновения заболеваний. А в последние 15 лет в связи с масштабными международными проектами по исследованию генома человека, а затем и микробиома, наука открыла совершенно другой мир микроорганизмов внутри нас и выяснила, что от 70 до 90% бактерий, которые в нас находятся, вообще не культивируются. По некоторым оценкам, от 40% до 45% ДНК, которые были выявлены в процессе изучения микробиома, принадлежат микроорганизмам, которые еще не имеют названия.
Сейчас меняется понимание принципов работы иммунной системы. Это раньше считалось, что иммунная система – это МВД, призванное бороться с теми, кто пытается внести дисбаланс в организм, сейчас растет понимание, что иммунная система – это скорее МИД, который должен научиться разговаривать со всеми, кто попадает в организм, успокаивать их, а не воевать. Грань понимания между патогенными и сапрофитными бактериями размывается: золотистый стафилококк носят в себе уже 25% людей, и с ними ничего не происходит. 10 лет назад появились первые исследования, доказывающие, что бактерии синтезируют молекулы, позволяющие им договариваться между собой о начале коллективных действий в организме. При этом такие «переговоры» могут вести бактерии разных родов. Существуют бактерии, которые могут глушить другие бактерии, например, золотистый стафилококк. Другими словами, представление о бактериальной среде сейчас очень сильно меняется. А чего сейчас требуют стандарты сертификации? Нам говорят: «Возьмите из музея штамм золотистого стафилококка и докажите на нем эффективность препаратов». Проверка препарата на другом штамме бактерии, против которой он в самом деле действует, некорректна, говорят нам, поскольку этот другой штамм еще не описан, не внесен в музей. Кроме того, зарегистрировав нашу продукцию как лекарственный препарат, мы лишаемся возможности ее оперативно модифицировать. Например, у нас 56 бактериофагов в препарате Фагодерм, мы получаем клинический материал из больницы и понимаем, что наши фаги не действуют. Если это косметическое средство, мы можем добавить в него другие фаги, а если это лекарственное средство, то его нужно проводить по стандартному кругу: доклиника, клинические испытания и так далее. На это уйдет несколько лет. Мы пытались разговаривать с регистрирующими органами, но они нам сказали следующее: «Сдайте весь ваш бактериальный музей, поскольку у нас нет таких бактерий, сдайте все ваши фаги, поскольку у нас их тоже нет. И тогда приходите, будем вас регистрировать».
Человечество уже и так проиграло состязание с бактериями в изменчивости, но старые бюрократические подходы продолжают цепко держать за руки. Нужны такие антибактериальные решения, которые по скорости адаптации были бы сопоставимы с мутагенностью бактерий. Этим обладают бактериофаги, ибо природа наделила их такой возможностью. Надо лишь дать этой способности фагов проявиться в полной мере на пользу человеку. Надо сказать, что во всем мире растет понимание того, что порядок регистрации фаговых препаратов должен быть особым, отличным от порядка регистрации обычных лекарственных средств. Нам бы в России, имеющей самый большой опыт применения бактериофагов в мире, возглавить этот процесс, стать лидерами. Не так много областей, где наш авторитет признается всеми.
«Человечество уже проиграло борьбу с бактериями»
– А как же НПО «Микроген» удается регистрировать бактериофаги в качестве лекарств?
– Во-первых, «Микроген» первым вышел на этот рынок и начал регистрировать свои препараты еще в 90-е годы. Кроме того, нужно иметь в виду, что все-таки это государственная структура. Потом, им удалось в то время получить регистрационные удостоверения, в которых был прописан не состав препарата, а против чего он действует. Мы сейчас находимся в неплохих отношениях с этой компанией, а год назад даже написали им работу, помогающую составить паспорт бактериофага, описывающий, какие бактериофаги в этом препарате содержатся и как можно верифицировать присутствие именно этих фагов в готовой продукции.
– Не проще вам было бы тогда просто объединиться с «Микрогеном»? Вы бы им предоставили экспертизу, они – возможности продвижения и регистрации продукции.
– На самом деле какое-то время назад мы предлагали «Микрогену» взять фаговую часть на себя, насколько мне известно, для них это очень важная часть с точки зрения экономики. Но, мне кажется, они пока не очень готовы идти на такой риск и что-то менять в своих уже отстроенных процессах. У нас сейчас нормальные рабочие отношения. Нас даже сложно назвать конкурентами. Основное направление «Микрогена» – лекарственные средства (в первую очередь кишечные препараты для дисбиозов в жидкой форме), у нас гелевые формы продуктов, а они ориентированы на другие рыночные ниши – стоматологию, косметологию, оториноларингологию и другие. Наша стратегия – выходить на аудиторию широкого потребителя, чтобы наши препараты стали антибактериальными препаратами первого выбора.
– На какую долю рынка вы рассчитываете?
– Сложно сказать. Но я исхожу из того, что человечество уже проиграло борьбу с бактериями. Сегодня в мире уже никто всерьез не развивает направление антибиотиков, потому что для одного препарата нужно 10–15 лет и минимум $3–4 млрд инвестиций, а резистентность к нему может наступить уже через две недели после начала его применения. Поэтому сегодня мы должны предлагать решение, максимально адаптируемое к изменениям, которые происходят в микробном мире. При этом в мире сейчас потребляется от 800 до 1,5 тысячи курсов антибиотиков на тысячу жителей – это чудовищная цифра.
Правительства многих стран развернули работу по снижению применения антибиотиков сверх объективно необходимых случаев. Например, Франция в начале «нулевых» проводила общенациональную кампанию по сокращению применения антибиотиков под лозунгом «Антибиотики не автоматически!». Благодаря этой кампании страна смогла за три-четыре года снизить количество курсов на тысячу жителей с 1 500 до 1 300, то есть на 15%. А у нашей страны есть огромное преимущество по сравнению с зарубежными странами – это высокая толерантность к фаговым препаратам и врачей, и населения ввиду длительного опыта применения этих средств в СССР и затем в России. Я думаю, у нас есть все шансы снизить потребление антибиотиков в России на 50%, а это фантастическая цифра! Есть исследования, показывающие, что 70% антибиотиков в мире выписываются без достаточных оснований. Во время опросов врачей спрашивают: «Вы же знаете, что антибиотики не влияют на вирус. Зачем вы их выписываете?» Первый ответ: «А вдруг будут осложнения», второй ответ: «Я не до конца уверен, что это вирусная инфекция, вдруг – бактериальная», третий ответ: «Пациент настоял». То есть все знают, что так не нужно делать, но всем так проще. Мы же не говорим, что средства с бактериофагами – это панацея, мы говорим, что они точно не повредят вашему организму. У антибиотиков, безусловно, есть свое место. Но зачем хвататься за антибиотики при обычном насморке? Попробуйте по-другому. Сейчас самое важное, чтобы скорость адаптации препарата была соизмерима со скоростью изменения бактериальной среды. При этом мы ни в коем случае не говорим о том, чтобы отнять у антибиотиков рынок. Скорее мы хотим предложить потребителю разумную альтернативу.
– Сколько продукции на основе бактериофагов сейчас продает ваша компания?
– Тысячи штук в месяц. И продажи растут – несколько лет назад мы продавали всего несколько сотен штук в месяц. Один препарат в среднем стоит на рынке 1 тысячу рублей, соответственно наша годовая выручка – это десятки миллионов рублей. Мы сейчас выходим в новые ниши рынка – работаем с педиатрами, делаем много проектов по ветеринарии, в том числе с МВА им. К.И. Скрябина. Например, наша продукция помогает при лечении бронхита у лошадей. В этом году за применение этого препарата мы даже получили премию на выставке «Агро-2016». Много работали с птицей – например, выяснили, что можно эффективно выращивать цыплят, выпаивая их фагами, без каких-либо антибиотиков. Фаги помогают во время послеродовых процедур у коров и при многих заболеваниях животных.
– Как планируете в дальнейшем развивать этот проект?
– Планируем и дальше популяризировать направление, просвещать как врачей, так и потребителя. Например, открыли на сайте рубрику «Знаете ли вы, что…». Возможно, создадим канал на Youtube с лекциями специалистов-биотехнологов для врачей, которым это интересно. Расширяем нашу клиническую и производственную базы. В прошлом году мы приобрели у государства пакет акций Института инженерной иммунологии. Мы оставили прежний коллектив и наработки института и хотим постепенно сделать здесь биотехнологический кластер – не только для себя, но и для других заинтересованных компаний данного профиля. Здесь есть неплохая территория, инженерная инфраструктура. Будем все это развивать, привлекать инвестиции. Сам «МикроМир» начинает работы по созданию современной лаборатории, в перспективе видим потребность в небольшой гостинице, чтобы молодежь могла работать здесь вахтовым методом. Сейчас упор будет делаться на развитие исследовательской базы, а в перспективе возможно и создание производства.
– За сколько купили?
– За 76 млн рублей.
– А как развивается еще одна ваша компания – «Ребион»?
– Судьба этого проекта еще труднее. Если фаги людям еще как-то понятны, то эта компания специализируется на аэрозольных препаратах на базе эфирных масел, обладающих мощным бактерицидным, бактериостатическим, противовирусным эффектами. Эти средства являются прекрасными средствами профилактики инфекций, передающихся воздушным путем, но объяснить потенциальным клиентам действие этих продуктов довольно сложно. Люди вообще мало думают о профилактике, и доказывать профилактический эффект весьма непросто – нужны очень большие массивы данных. Хотя у нас есть очень хорошие результаты. К примеру, несколько лет назад мы с трудом договорились с одной из школ о том, что проведем там эксперимент – все сертификаты безопасности и гипоаллергенности у нас имеются. Во время перемены в отсутствие детей мы распыляли наши аэровитамины в одном из классов. А в конце года директор дал нам помесячный отчет. Оказалось, что в этом классе общая заболеваемость детей снизилась примерно на 40% по сравнению с другим классом и с этим классом год назад. Есть большой массив данных, полученных из туберкулезных диспансеров, доказывающих, что от распыления наших средств в палатах с самыми тяжелыми больными их состояние улучшалось, а смертность падала в разы.
– Ваши новые проекты уже окупились?
– Часть из них не требуют дополнительных вложений, в другие я продолжаю инвестировать. Но как рассуждает венчурный инвестор или бизнес-ангел? У него есть несколько проектов, и, если хотя бы один из них выстрелит, он покроет затраты на все остальные. Какой из них выстрелит, до конца никогда невозможно предугадать. Меня привлекает то, что основа моих проектов – это то, что создано самой природой. В природе есть ответы на все или большинство вопросов, с которыми сталкивается человек в области здоровья. Надо искать эти решения и лишь придумывать способы сделать эти решения доступными для людей.
«Реформу должны делать управленцы, а не врачи»
– Брат поддерживает ваши бизнес-инициативы?
– Безусловно. Его это очень интересует. Брат активно участвует в популяризации нашей продукции в тех кругах, в которых он вращается. Я, например, отправлял нашу продукцию по его рекомендации в администрацию президента, в МИД и другие структуры. Михаил Юрьевич активно консультирует нас, мы обсуждаем стратегию и многие другие вещи.
– А сегодня, погрузившись в медицинский рынок, как вы оцениваете деятельность брата на посту министра здравоохранения?
– Я бы не хотел давать какие-то оценки, не думаю, что у меня достаточно информации, чтобы компетентно судить об этом. Я только понимаю, что медицина является, наверное, самой консервативной областью человеческой деятельности. Но если в части лечения консерватизм и осторожность врача являются скорее благом, то в области управления процессами это никакое не благо, а тормоз. Мы еще не вышли из той парадигмы управления середины прошлого века, согласно которой только врач может руководить лечебным учреждением или отраслью здравоохранения. Между тем управление – это такая же область особых знаний и компетенций, как и медицина.
Когда я слышу, что хирург управляет крупным центром и при этом еще по шесть – восемь часов оперирует, я понимаю, что есть огромное количество важных вопросов управления центром и большое число людей ждут неделями и месяцами решения начальника. Лучшая мировая практика управления помещает руководителя не на самый верх пирамиды, а в самый низ. Его задача – обеспечивать нормальное функционирование специалистов, а не брать штурвал на себя по каждому мелкому поводу. Я могу задать десяток вопросов такому врачу, прекрасному хирургу, по вопросам управления центром, на которые он не только не ответит, но даже не поймет, о чем я спрашиваю.
Менеджмент – это не нагрузка к основной специальности, а отдельная специальность. В этом, мне кажется, суть того непонимания действий Михаила Юрьевича, с которым он столкнулся в среде медицинской общественности. Сегодня медицина во всем мире вошла в полосу управленческого и финансового кризисов. Становится совершенно понятно, что управлять ею по старым лекалам уже невозможно. Просто во всех странах мира стало катастрофически не хватать денег на эту старую модель. И это не только демография. Сама экономическая модель медицины, когда потребитель платит за процедуру, а не за результат, себя исчерпала. Старая модель долгое время всех устраивала: и врачей, и страховые компании, и фармбизнес, и застрахованных пациентов. Всех! В развитых странах за последние несколько десятилетий средние расходы на одного пациента выросли в десятки раз, и вот наступил момент, когда на такой рост больше денег нет. Наступает время кардинальных реформ управления здравоохранением, и в первую очередь – его экономической модели. И эту реформу должны делать управленцы и финансисты, а не врачи. Михаил Юрьевич это понял еще 10 лет назад и попытался запустить необходимые преобразования. Сейчас, 10 лет спустя, все те же проблемы встали еще острее, только в значительно менее благоприятной макроэкономической ситуации в стране. Но без профессионального системного подхода мы получим, как обычно, вариант: «Кто не спрятался, я не виноват!»
– Ваш брат был основателем страховой компании «МАКС», но уже много лет опровергает свое участие в ней. Как оно есть на самом деле?
– Он вышел из этого проекта еще в конце 90-х и передал свою долю мне.
– У вас сейчас контрольный пакет акций «МАКСа»?
– Скажу так: довольно большой.
– Медицинская структура «МАКСа» развивала клиники в регионах России. Эта стратегия сохраняется?
– Да, мы действительно думаем о том, чтобы создать сейчас новые медицинские центры, как традиционные, так и с новым подходом в области регенеративной медицины. У компании уже есть клиники в Белгороде и Томске. Просто сейчас не очень благоприятная ситуация с точки зрения инвестиций, поэтому мы пока только раздумываем о дальнейшей стратегии.
– Недавно в отношении Внешпромбанка, совладельцем которого вы являетесь, была начата процедура банкротства. Насколько вы пострадали от этих событий?
– Пострадал, безусловно, поскольку я был не только акционером, но и вкладчиком этого банка. Но ситуация по-прежнему остается непонятной. Выясняется, что там было очень много фальсификаций с документами, выписками, кредитными договорами. Следствие работает над этим, а руководство банка, насколько я знаю, никаких объяснений случившегося не дает. Для всех пострадавших это выглядит действительно странно, поскольку много людей были в хороших отношениях с президентом банка Ларисой Маркус, и мы все задаем вопрос: почему больше всего пострадали именно близкие к ней люди, которые все эти годы ее активно поддерживали и помогали.
