«Почка‑то внутри, а член – снаружи, его все видят»
– Как вы пришли в генитальную хирургию?
– Когда я начинал заниматься урологией, среди коллег было модно оперировать трубочками, палочками – как раз случился бум на эндоскопию. Все рвались туда, забыв про пациентов с варикоцеле, фимозами, водянками, грыжами. Руководители отделений считали, что это ерунда, назначение хирурга на операцию происходило примерно так: «Ну, кто пойдет? А, Меньщиков. Давай!» Я оперировал экстренные случаи, за два года в ординатуре в Челябинске выполнил более 300 операций. Не ленился, понимал, что это нужно мне самому, чтобы потом зарабатывать деньги. Постепенно сложился имидж: «Кто хорошо делает обрезания, водянку и так далее? А вот он!» Сейчас молодые врачи вещают: «Я оперирую искривление члена». Думаю: ну ничего себе, это и для меня серьезная операция, а он с такой легкостью об этом говорит. Но вот в чем беда: в урологических отделениях государственных больниц такие вмешательства отдают на откуп молодежи, дискредитируя тем самым технологию. Эту патологию сейчас в массе оперируют плохо. Дескать, что такого – соперировать искривление члена! На самом деле нужно мозги для этого иметь. Поэтому пациенты так часто оказываются недовольны результатом. Это намного сложнее, чем удалить камень из мочеточника. Конечно, осложнения на почке серьезнее и могут закончиться смертью, в нашем же случае пациент останется живой и тебя просто‑напросто съест. Почка‑то у нас внутри, а член – снаружи, его все видят. Тем генитальная хирургия и сложна. Почку прооперировал – на теле остался рубец или две точки от вколов. А на члене или мошонке выступает все: и разрезы, и уплотнения, которые пациент может прощупать, и швы, и рубцы. Плюс этот орган должен быть функциональным. И пациент все про него знает.
– Вы начинали в детской хирургии, почему же стали заниматься урологией?
– Да, я был детским хирургом. Потом поступил в ординатуру на кафедру урологии и оперативной андрологии в Челябинске. И сейчас считаю себя хирургом‑урологом. Но слово «хирург» я уважаю больше.
Я родился в Магнитогорске, учился в школе на Крайнем Севере. Потом поступил в мединститут в Хабаровске. Перед самым выпуском появилась дилемма: возвращаться в Магнитогорск и проходить там интернатуру по детской хирургии или ехать в Комсомольск‑на‑Амуре. Я выбрал второе. Как‑то в больнице помогал урологам, и один из них меня подколол: «Скажи‑ка, а на чем ездят детские врачи?» Я отвечаю: «На мотоциклах, только Виталик машину недавно купил». – «А у нас у всех машины». Мне хотелось двигаться дальше, я писал в институты, где готовят детских хирургов. Но эта специальность в России была в каком‑то загоне, негде было учиться. Мне ответили из Москвы, где обучение в ординатуре стоило $2 500, а также из Казани, Челябинска и Кемерова. Из Челябинска сразу пришел договор, который надо было только подписать и приехать оплатить. Магнитогорск от Челябинска в 333 км, я подумал, что смогу свободно навещать бабушку. В челябинской ординатуре учились с десяток человек, все, кроме меня, друг друга знали. Их распределили кто куда хотел. А я пошел в приемный покой, зато у меня одного имелся ключ от ассистентской, где была большая библиотека и видеотека с операциями. Первые уретропластики и простатэктомии я просмотрел там, по сути, выучился по книгам и видео. После ординатуры я работал в поликлинике, где меня вскоре назначили заведующим хирургическим отделением, потому что прежний запил. Я жил неплохо, но это была поликлиника, приходилось брать дежурства в больнице. В итоге собрался обратно в Комсомольск‑на‑Амуре, пришлось там пять месяцев отработать в военном госпитале. Это был финансовый кошмар: поскольку я числился гражданским персоналом Вооруженных сил, то получал копейки. В Челябинске на приеме я мог заработать 11 тысяч в месяц, у меня первого там появился пейджер. Здесь же я не мог себе позволить ездить на автобусе на работу – ходил пешком. По распоряжению руководства стал делать платные операции, ничего за них не получая. И врачи там ничего не знали. Например, что не нужно мазать послеоперационный рубец зеленкой: кожа, даже после мытья, меняет цвет, а мне нужно посмотреть края раны – есть гиперемия или нет. Если да – значит, шов инфицированный и есть нагноения. С зеленкой позже еще была история… Я уже работал в Москве, коллеги сделали неофаллопластику пациенту, а член – холодный, кровоснабжение плохое. Значит, отторгнется. Я в субботу пришел на дежурство, говорю ассистенту профессора: «Давай возьмем этого пациента на перевязку». Тот позвал коллег, они принялись меня отговаривать, пугать, мол, голову за это оторвут, но я отмыл рану, а она – припухлая и отечная. Взял зонд, выпустил гной, поставил выпускник. Через два часа в члене начало восстанавливаться кровоснабжение.
– Получается, из госпиталя в Комсомольске‑на‑Амуре вы сбежали?
– Я уволился, когда в отделение привели интерна и сказали, что он будет заведующим. Уехал в Хабаровск искать работу, спустя два месяца устроился в больницу РЖД. Там я научился работать коагулятором. У нас было соревнование с завотделением, кто прооперирует пациента с наименьшей кровопотерей, мерили – у кого сколько салфеток уйдет. Например, плоскостная резекция мочевого пузыря из‑за опухоли – с одной салфеткой. Там же я дежурил и как третий хирург, смотрел пациентов в приемном покое. Помимо урологии меня кидали на разные операции: «Кто пойдет ногу отрезать при сахарном диабете? Кто – геморрой? А, Меньщиков». Правда, и оттуда я уволился: не сошлись характерами с директором клиники. Я – прямой, сразу говорю, если что‑то не нравится.
Там я полгода за 100 рублей в день помогал пластическому хирургу, чтобы и этому научиться. Но это было некомфортно: пацаны передо мной штаны снимали – и нормально, а женщины раздевались – краснел, бледнел. Тогда же в «Анналах урологии» прочитал про использование экстендера (аппарат, растягивающий пенис) для увеличения члена. Из изоляционных штанг – у друга отец служил авиационным инженером – и стоматологической пластмассы я собрал такой девайс и продал его. Денег как раз хватило на билеты в Челябинск. Друг посоветовал ехать в аспирантуру в Москву. Я обзвонил все московские клиники. Петр Щеплев оказался единственным, кто отнесся ко мне нормально – я приехал к нему на кафедру эндоскопической урологии РМАПО, где мне предложили заниматься камнями. Но мне были интересны штуки типа эректильной дисфункции. В операционную к Щеплеву было не пробиться, я стал ему помогать – готовить и «подавать» пациентов, фотографировать. Снимал толково, он увидел, что я понимаю, и взял меня в операционную. Но мне и этого было мало, денег не хватало – за аспирантуру‑то надо платить. На Первом андрологическом конгрессе я познакомился с заведующим отделением урологии клиники «Мерамед». Он попросил обучить его операциям, которые я умел делать. Там я и много оперировал, и его учил. Но этот «практикум» закончился, и я вернулся к Щеплеву. Там познакомился с Сергеем Кухаркиным [уролог‑андролог. – VM]. Мы стали снимать видеожурнал об операциях и развивали проект «Андроклиник». К тому времени я привык прилично зарабатывать, мы договорились, что буду работать за 30% от дохода проекта. Мотались по больницам, потом открыли амбулаторную клинику и оперировали в арендованных операционных. Но Серега умер в 2008 году. Я запустил свой сайт Uroland и стал оперировать самостоятельно. Тогда я вложил в сайт 500 тысяч рублей, Uroland стал очень успешным медицинским проектом.
«Больных с проблемами эрекции не нужно обсуждать в палате»
– Таким же образом организована ваша работа и сейчас?
– Я свободный художник. Хирург не должен быть привязан к больнице, я считаю. У меня есть амбулаторный прием в клинике «Александрамед» и выезды на операции. Я арендую операционные и помогаю оперировать в частных и государственных клиниках. В основном оперирую в Клинике Назимовой, сотрудничаю с больницами Московской области, MedSwiss, Клиникой профессора Пучкова, недавно в «Он клиник» пригласили работать. Я оперировал на базах медакадемии, когда работал на кафедре эндоскопической урологии РМАПО.
– Почему вы эксплуатируете сессионную модель, а не открываете, например, авторскую клинику?
– Это дорого. Конечно, я хочу открыть клинику, именно специализированную: я не знаю структуру и работу дерматологов или, например, гинекологов. Но знаю, как нужно помогать пациентам с генитальными проблемами. Естественно, я знаю урологию, но не хочу в нее вдаваться. Если это мочекаменная болезнь и камень в почке, нужно делать дорогостоящую КТ, а для генитальной хирургии достаточно организовать клинику на 300 «квадратов», организовать ПСА‑скрининг, мини‑операционную для биопсии и маленьких операций типа обрезания и коррекции варикоцеле.
– Но своя врачебная команда у вас собрана?
– Конечно, со мной сотрудничают молодые врачи. Причем они меня находят сами. Из Челябинска как‑то позвонил профессор Тарасов [Николай Тарасов – профессор кафедры факультетской хирургии Южно‑Уральского государственного медицинского университета. – VM], попросил своего студента, который перебрался в Москву, если тот ко мне обратится, приютить. Так и произошло в буквальном смысле. Он позвонил, потому что ему просто стало негде ночевать, я говорю: «Ну, Жень, приезжай ко мне, поживи». Теперь он работает у меня.
– С какими жалобами чаще всего приходят пациенты?
– Бесплодие, преждевременная эякуляция. Операции по исправлению искривлений, увеличению члена. Но этого я не люблю – реально увеличить член невозможно.
– А уменьшить? Или с такими просьбами никто не обращается?
– Вчера как раз была имплантация, я оперировал одному пианисту член – 27 сантиметров, которые не стояли. К члену должна притекать кровь, но при этом вены все время работают на отток, то есть приток должен быть достаточно большим, чтобы перекрыть отток. А диаметр сосудов этого не позволяет. Мне интересно делать разные операции. Например, сейчас я делаю операции по смене пола. Началось все случайно – меня позвали в больницу в Мытищах посмотреть пациента, у которого после перелома костей таза произошел некроз полового члена. Парень прошел Чеченскую войну, я пообещал найти ему деньги на лечение. В итоге каждому из нас его лечение обошлось в 2 тысячи евро. Я заплатил, в принципе, чтобы научиться делать такие операции – отвез его в Сербию, где профессор Радош Джинович [урогенитальный хирург, глава Sava Perovic Foundation. – VM] сделал пациенту неофаллос. А все остальные операции я доделывал ему здесь.
А потом стал ездить в Сербию как на работу, раз или два в месяц – учиться таким операциям. Я – интеллектуальный вор: если приду в операционную и посмотрю, как вы делаете операцию, я ее повторю. Понимаете, в обычном отделении урологии на это смотрят большими глазами. Больных с проблемами эрекции не нужно обсуждать в палате, они специфические. А у нас – обход, и при всех декламируют, какие операции на члене этому человеку сделали.
Мой взгляд на ситуацию многие врачи разделяют. Как‑то из Петербурга позвонил коллега, сказал, что у его пациента, живущего в Москве, начались осложнения, попросил помочь – нужно было спасать неофаллос человеку, сменившему пол. Я помог, и он в качестве благодарности стал рекомендовать меня профильным пациентам. Все подобные операции я делаю только по рекомендации. Мне нравится, интересно. Увеличение члена – вроде что‑то сделал, но результат не гарантирован. А здесь: тебя просят сделать член – пожалуйста, пришил. Просят убрать влагалище – ты, раз, и убрал, раз, и сделал уретру. Это реально. Но пока у нас было немного таких пациентов, мы сделали около 10 операций.
«Секс – это спорт, когда работаешь со своим весом и весом партнерши»
– А как часто к хирургу обращаются пациенты с эректильной дисфункцией?
– Процентов 30 обращаются именно по этому поводу. Приходят люди с разной степенью выраженности эректильной дисфункции. Все думают, проблема связана с членом. На самом деле, когда мы возбуждаемся, появляется тахикардия, сердце начинает стучать, повышается сердечный выброс. Первое для хорошего члена – это сердце. Секс – тот же самый спорт. Ты работаешь со своим весом и весом партнерши, ты держишь хотя бы половину ее веса. Вот возьми эти 25–30 кг в зале и поприседай – насколько тебя хватит? Все то же самое. Какой секс, если ты не тренирован? Изначально причина в детренированности. Конечно, у пациента с сахарным диабетом – свои изменения тонуса сосудов, но пациенты с ожирением не могут работать со своим весом, в этом случае очень высокое периферическое сопротивление сосудов, это приводит к нарушению эрекции. Моя задача – понять: могу я сделать операцию сейчас или нет. Я говорю пациенту: займитесь спортом, принимайте аминокислоты, найдите хорошего кардиолога и принимайте небольшие дозы препаратов. Но люди по натуре бездельники, эрекция от препарата наступает, и они не будут больше ничего делать, никакого зала. Но детренированность продолжает прогрессировать, сердце становится слабее, сосуды до бесконечности открываться не могут. И таблетка больше не помогает.
– И в этом случае…
– Имплантация – протезирование полового члена. Есть пациенты, которые не будут заниматься спортом, устали от таблеток. Да и стоимость одной таблетки – примерно 700 рублей. Если мужчина занимается сексом три раза в неделю, то порядка 100 тысяч в год он тратит на поддержание эрекции. Не проще ли сделать операцию? Она стоит 490–500 тысяч рублей.
– А пациенты спокойно воспринимают такую альтернативу?
– Кто как. Одни считают такую операцию противоестественной или неправильной только потому, что начитаются или наслушаются глупостей про имплантацию. Я раскрываю все нюансы, предлагаю поспрашивать других врачей. И они, как правило, возвращаются ко мне на операцию.
– Какой доле пациентов с ЭД требуется операция?
– Ко мне приходят в основном те, кто целенаправленно ищет врача, умеющего делать эту операцию, они вчитываются в контент на сайте, и звонят. Все звонки идут на меня, я первично говорю с пациентом. Если отсутствует эрекция – нужна коррекция. Есть болезнь Пейрони, есть уменьшение члена на фоне этой болезни – в этом случае тоже требуется имплантация. По сути, если у пациента есть желание, но нет эрекции, ему показана имплантация.
«Я как охотник на номере, пациенты все равно выйдут на меня»
– Препараты – всегда первая линия терапии или в каких‑то случаях стоит сразу проводить имплантацию?
– Лучше всего назначить пациенту таблетки, пока он думает об операции, о модели протеза, собирает финансы и решает – нужно это ему или нет. Но я знаю, что он придет. Я как снайпер или охотник на номере: если здесь охотничья тропа, они все равно выйдут на меня. Через год – полтора он придет.
– А какова сравнительная эффективность этих методик?
– Мы поставили протез, пациент захотел и получил секс пять раз в день, сколько угодно. А таблетка – разовая, она действует определенное время, но это не значит, что все это время член будет стоять, как по заказу. Эякуляция прошла, и наступает детумесценция – член ослабевает, эрекции уже не может быть. А на протезе – может, ты способен продолжать после эякуляции сколь угодно долго. Таблетка не всегда работает, например, сбой может случиться, если человек выпил. Кроме того, два‑три раза он позанимался сексом, эрекция будет болезненной, потому что эндотелий сосудов не может длительное время находиться в таком состоянии, член начинает болеть.
– Какое примерно число пациентов прибегает к таким операциям?
– С конца 90‑х в США проводили от 20 тысяч до 30 тысяч имплантаций в год. Сейчас у них ежегодно выполняется до 20 тысяч операций – часть пациентов принимает таблетки. Но есть мужчины, которым таблетки не помогают, – например, страдающие сахарным диабетом. То есть хирургия становится лучше, имплантации – сложнее. Чаще встречаются и эректильные дисфункции сложной этиологии.
– А в России? Количество операций держится на одном уровне или растет?
– Сейчас идет стабилизация. Когда был кризис, люди просто не тянули стоимость имплантации, протезы были крайне дорогие – до 8 тысяч евро. Если я работаю с устройством, которое стоит 8 тысяч евро, то оплата должна быть достойной. Плюс анестезия, клиника. Операция стоила под миллион, а к этому мало кто готов. Поэтому компании заморозили цены, протезы стали дешевле, цена трехкомпонентных протезов [современные гидравлические протезы состоят из цилиндра, резервуара с жидкостью и помпы. – VM] сейчас колеблется от 270 тысяч до 395 тысяч рублей. Самая дешевая имплантация – 100 тысяч. В России ставится не более 70 таких имплантатов в год. Суммарно за год компании‑производители не продавали более 100 имплантатов. Если говорить о простых моделях протезов, то не более 300 операций в год. У нас это не разрекламировано, население плохо информировано. Да и имплантациями владеют единицы врачей.