«Я – интеллектуальный вор: посмотрю операцию и повторю»

«Почка‑то внутри, а член – снаружи, его все видят»

– Как вы пришли в генитальную хирургию?

– Когда я начинал заниматься урологией, среди коллег было модно оперировать трубочками, палочками – как раз случился бум на эндо­скопию. Все рвались туда, забыв про паци­ентов с варикоцеле, фимозами, водянками, грыжами. Руководители отделений считали, что это ерунда, назначение хирурга на опе­рацию происходило примерно так: «Ну, кто пойдет? А, Меньщиков. Давай!» Я оперировал экстренные случаи, за два года в ординатуре в Челябинске выполнил более 300 операций. Не ленился, понимал, что это нужно мне само­му, чтобы потом зарабатывать деньги. Посте­пенно сложился имидж: «Кто хорошо делает обрезания, водянку и так далее? А вот он!» Сейчас молодые врачи вещают: «Я оперирую искривление члена». Думаю: ну ничего себе, это и для меня серьезная операция, а он с такой легкостью об этом говорит. Но вот в чем беда: в урологических отделениях государственных больниц такие вмешательства отдают на откуп молодежи, дискредитируя тем самым техноло­гию. Эту патологию сейчас в массе оперируют плохо. Дескать, что такого – соперировать искривление члена! На самом деле нужно мозги для этого иметь. Поэтому пациенты так часто оказываются недовольны результатом. Это намного сложнее, чем удалить камень из мочеточника. Конечно, осложнения на поч­ке серьезнее и могут закончиться смертью, в нашем же случае пациент останется живой и тебя просто‑напросто съест. Почка‑то у нас внутри, а член – снаружи, его все видят. Тем генитальная хирургия и сложна. Почку проопе­рировал – на теле остался рубец или две точки от вколов. А на члене или мошонке выступает все: и разрезы, и уплотнения, которые пациент может прощупать, и швы, и рубцы. Плюс этот орган должен быть функциональным. И паци­ент все про него знает.

– Вы начинали в детской хирургии, почему же стали заниматься урологией?

– Да, я был детским хирургом. Потом поступил в ординатуру на кафедру урологии и оператив­ной андрологии в Челябинске. И сейчас считаю себя хирургом‑урологом. Но слово «хирург» я уважаю больше.

Я родился в Магнитогорске, учился в шко­ле на Крайнем Севере. Потом поступил в мединститут в Хабаровске. Перед самым выпуском появилась дилемма: возвращать­ся в Магнитогорск и проходить там ин­тернатуру по детской хирургии или ехать в Комсомольск‑на‑Амуре. Я выбрал второе. Как‑то в больнице помогал урологам, и один из них меня подколол: «Скажи‑ка, а на чем ездят детские врачи?» Я отвечаю: «На мото­циклах, только Виталик машину недавно ку­пил». – «А у нас у всех машины». Мне хотелось двигаться дальше, я писал в институты, где готовят детских хирургов. Но эта специаль­ность в России была в каком‑то загоне, негде было учиться. Мне ответили из Москвы, где обучение в ординатуре стоило $2 500, а также из Казани, Челябинска и Кемерова. Из Челя­бинска сразу пришел договор, который надо было только подписать и приехать оплатить. Магнитогорск от Челябинска в 333 км, я по­думал, что смогу свободно навещать бабушку. В челябинской ординатуре учились с деся­ток человек, все, кроме меня, друг друга знали. Их распределили кто куда хотел. А я пошел в приемный покой, зато у меня одного имел­ся ключ от ассистентской, где была боль­шая библиотека и видеотека с операциями. Первые уретропластики и простатэктомии я просмотрел там, по сути, выучился по кни­гам и видео. После ординатуры я работал в по­ликлинике, где меня вскоре назначили заведу­ющим хирургическим отделением, потому что прежний запил. Я жил неплохо, но это была поликлиника, приходилось брать дежурства в больнице. В итоге собрался обратно в Ком­сомольск‑на‑Амуре, пришлось там пять ме­сяцев отработать в военном госпитале. Это был финансовый кошмар: поскольку я чис­лился гражданским персоналом Вооружен­ных сил, то получал копейки. В Челябинске на приеме я мог заработать 11 тысяч в месяц, у меня первого там появился пейджер. Здесь же я не мог себе позволить ездить на автобусе на работу – ходил пешком. По распоряжению руководства стал делать платные операции, ничего за них не получая. И врачи там ниче­го не знали. Например, что не нужно мазать послеоперационный рубец зеленкой: кожа, даже после мытья, меняет цвет, а мне нужно посмотреть края раны – есть гиперемия или нет. Если да – значит, шов инфицированный и есть нагноения. С зеленкой позже еще была история… Я уже работал в Москве, коллеги сделали неофаллопластику пациенту, а член – холодный, кровоснабжение плохое. Значит, отторгнется. Я в субботу пришел на дежурство, говорю ассистенту профессора: «Давай возь­мем этого пациента на перевязку». Тот позвал коллег, они принялись меня отговаривать, пугать, мол, голову за это оторвут, но я отмыл рану, а она – припухлая и отечная. Взял зонд, выпустил гной, поставил выпускник. Через два часа в члене начало восстанавливаться кровоснабжение.

– Получается, из госпиталя в Комсомольске‑на‑Амуре вы сбежали?

– Я уволился, когда в отделение привели интерна и сказали, что он будет заведую­щим. Уехал в Хабаровск искать работу, спустя два месяца устроился в больницу РЖД. Там я научился работать коагулятором. У нас было соревнование с завотделением, кто проопе­рирует пациента с наименьшей кровопоте­рей, мерили – у кого сколько салфеток уйдет. Например, плоскостная резекция мочевого пузыря из‑за опухоли – с одной салфеткой. Там же я дежурил и как третий хирург, смотрел пациентов в приемном покое. Помимо уро­логии меня кидали на разные операции: «Кто пойдет ногу отрезать при сахарном диабете? Кто – геморрой? А, Меньщиков». Правда, и оттуда я уволился: не сошлись характерами с директором клиники. Я – прямой, сразу говорю, если что‑то не нравится.

Там я полгода за 100 рублей в день помо­гал пластическому хирургу, чтобы и этому научиться. Но это было некомфортно: пацаны передо мной штаны снимали – и нормально, а женщины раздевались – краснел, бледнел. Тогда же в «Анналах урологии» прочитал про использование экстендера (аппарат, растяги­вающий пенис) для увеличения члена. Из изо­ляционных штанг – у друга отец служил ави­ационным инженером – и стоматологической пластмассы я собрал такой девайс и продал его. Денег как раз хватило на билеты в Челя­бинск. Друг посоветовал ехать в аспирантуру в Москву. Я обзвонил все московские кли­ники. Петр Щеплев оказался единственным, кто отнесся ко мне нормально – я приехал к нему на кафедру эндоскопической уроло­гии РМАПО, где мне предложили заниматься камнями. Но мне были интересны штуки типа эректильной дисфункции. В операционную к Щеплеву было не пробиться, я стал ему помогать – готовить и «подавать» пациентов, фотографировать. Снимал толково, он увидел, что я понимаю, и взял меня в операционную. Но мне и этого было мало, денег не хватало – за аспирантуру‑то надо платить. На Первом андрологическом конгрессе я познакомился с заведующим отделением урологии клиники «Мерамед». Он попросил обучить его опера­циям, которые я умел делать. Там я и много оперировал, и его учил. Но этот «практи­кум» закончился, и я вернулся к Щеплеву. Там познакомился с Сергеем Кухаркиным [уролог‑андролог. – VM]. Мы стали снимать видеожурнал об операциях и развивали проект «Андроклиник». К тому времени я привык прилично зарабатывать, мы договорились, что буду работать за 30% от дохода проекта. Мота­лись по больницам, потом открыли амбулатор­ную клинику и оперировали в арендованных операционных. Но Серега умер в 2008 году. Я запустил свой сайт Uroland и стал опериро­вать самостоятельно. Тогда я вложил в сайт 500 тысяч рублей, Uroland стал очень успеш­ным медицинским проектом.

«Больных с проблемами эрекции не нужно обсуждать в палате»

– Таким же образом организована ваша работа и сейчас?

– Я свободный художник. Хирург не должен быть привязан к больнице, я считаю. У меня есть амбулаторный прием в клинике «Алек­сандрамед» и выезды на операции. Я арен­дую операционные и помогаю оперировать в частных и государственных клиниках. В основном оперирую в Клинике Назимо­вой, сотрудничаю с больницами Московской области, MedSwiss, Клиникой профессора Пучкова, недавно в «Он клиник» пригласили работать. Я оперировал на базах медакаде­мии, когда работал на кафедре эндоскопиче­ской урологии РМАПО.

– Почему вы эксплуатируете сессионную мо­дель, а не открываете, например, авторскую клинику?

– Это дорого. Конечно, я хочу открыть кли­нику, именно специализированную: я не знаю структуру и работу дерматологов или, напри­мер, гинекологов. Но знаю, как нужно помо­гать пациентам с генитальными проблемами. Естественно, я знаю урологию, но не хочу в нее вдаваться. Если это мочекаменная болезнь и камень в почке, нужно делать дорогостоящую КТ, а для генитальной хирургии достаточно организовать клинику на 300 «квадратов», организовать ПСА‑скрининг, мини‑операци­онную для биопсии и маленьких операций типа обрезания и коррекции варикоцеле.

– Но своя врачебная команда у вас собрана?

– Конечно, со мной сотрудничают молодые врачи. Причем они меня находят сами. Из Че­лябинска как‑то позвонил профессор Тара­сов [Николай Тарасов – профессор кафедры факультетской хирургии Южно‑Уральского государственного медицинского университе­та. – VM], попросил своего студента, который перебрался в Москву, если тот ко мне обратится, приютить. Так и произошло в буквальном смыс­ле. Он позвонил, потому что ему просто стало негде ночевать, я говорю: «Ну, Жень, приезжай ко мне, поживи». Теперь он работает у меня.

– С какими жалобами чаще всего приходят пациенты?

– Бесплодие, преждевременная эякуляция. Операции по исправлению искривлений, увеличению члена. Но этого я не люблю – ре­ально увеличить член невозможно.

– А уменьшить? Или с такими просьбами никто не обращается?

– Вчера как раз была имплантация, я опериро­вал одному пианисту член – 27 сантиметров, которые не стояли. К члену должна притекать кровь, но при этом вены все время работают на отток, то есть приток должен быть достаточно большим, чтобы перекрыть отток. А диаметр со­судов этого не позволяет. Мне интересно делать разные операции. Например, сейчас я делаю операции по смене пола. Началось все слу­чайно – меня позвали в больницу в Мытищах посмотреть пациента, у которого после перелома костей таза произошел некроз полового члена. Парень прошел Чеченскую войну, я пообещал найти ему деньги на лечение. В итоге каждому из нас его лечение обошлось в 2 тысячи евро. Я заплатил, в принципе, чтобы научиться делать такие операции – отвез его в Сербию, где про­фессор Радош Джинович [урогенитальный хи­рург, глава Sava Perovic Foundation. – VM] сделал пациенту неофаллос. А все остальные операции я доделывал ему здесь.

А потом стал ездить в Сербию как на работу, раз или два в месяц – учиться таким опе­рациям. Я – интеллектуальный вор: если приду в операционную и посмотрю, как вы делаете операцию, я ее повторю. Понимаете, в обычном отделении урологии на это смотрят большими глазами. Больных с проблемами эрекции не нужно обсуждать в палате, они специфические. А у нас – обход, и при всех декламируют, какие операции на члене это­му человеку сделали.

Мой взгляд на ситуацию многие врачи разде­ляют. Как‑то из Петербурга позвонил коллега, сказал, что у его пациента, живущего в Мо­скве, начались осложнения, попросил по­мочь – нужно было спасать неофаллос челове­ку, сменившему пол. Я помог, и он в качестве благодарности стал рекомендовать меня про­фильным пациентам. Все подобные операции я делаю только по рекомендации. Мне нра­вится, интересно. Увеличение члена – вроде что‑то сделал, но результат не гарантирован. А здесь: тебя просят сделать член – пожалуй­ста, пришил. Просят убрать влагалище – ты, раз, и убрал, раз, и сделал уретру. Это реально. Но пока у нас было немного таких пациентов, мы сделали около 10 операций.

«Секс – это спорт, когда работаешь со своим весом и весом партнерши»

– А как часто к хирургу обращаются пациенты с эректильной дисфункцией?

– Процентов 30 обращаются именно по этому поводу. Приходят люди с разной степенью выра­женности эректильной дисфункции. Все думают, проблема связана с членом. На самом деле, когда мы возбуждаемся, появляется тахикардия, сердце начинает стучать, повышается сердечный вы­брос. Первое для хорошего члена – это сердце. Секс – тот же самый спорт. Ты работаешь со сво­им весом и весом партнерши, ты держишь хотя бы половину ее веса. Вот возьми эти 25–30 кг в зале и поприседай – насколько тебя хватит? Все то же самое. Какой секс, если ты не тренирован? Изна­чально причина в детренированности. Конечно, у пациента с сахарным диабетом – свои измене­ния тонуса сосудов, но пациенты с ожирением не могут работать со своим весом, в этом случае очень высокое периферическое сопротивление сосудов, это приводит к нарушению эрекции. Моя задача – понять: могу я сделать операцию сейчас или нет. Я говорю пациенту: займитесь спортом, принимайте аминокислоты, найдите хорошего кардиолога и принимайте небольшие дозы препа­ратов. Но люди по натуре бездельники, эрекция от препарата наступает, и они не будут больше ни­чего делать, никакого зала. Но детренированность продолжает прогрессировать, сердце становится слабее, сосуды до бесконечности открываться не могут. И таблетка больше не помогает.

– И в этом случае…

– Имплантация – протезирование полового члена. Есть пациенты, которые не будут зани­маться спортом, устали от таблеток. Да и стои­мость одной таблетки – примерно 700 рублей. Если мужчина занимается сексом три раза в неделю, то порядка 100 тысяч в год он тратит на поддержание эрекции. Не проще ли сделать операцию? Она стоит 490–500 тысяч рублей.

– А пациенты спокойно воспринимают такую альтернативу?

– Кто как. Одни считают такую операцию противоестественной или неправильной толь­ко потому, что начитаются или наслушаются глупостей про имплантацию. Я раскрываю все нюансы, предлагаю поспрашивать других вра­чей. И они, как правило, возвращаются ко мне на операцию.

– Какой доле пациентов с ЭД требуется операция?

– Ко мне приходят в основном те, кто целена­правленно ищет врача, умеющего делать эту операцию, они вчитываются в контент на сайте, и звонят. Все звонки идут на меня, я первично говорю с пациентом. Если отсутствует эрек­ция – нужна коррекция. Есть болезнь Пейрони, есть уменьшение члена на фоне этой болезни – в этом случае тоже требуется имплантация. По сути, если у пациента есть желание, но нет эрекции, ему показана имплантация.

«Я как охотник на номере, пациенты все равно выйдут на меня»

– Препараты – всегда первая линия терапии или в каких‑то случаях стоит сразу проводить имплантацию?

– Лучше всего назначить пациенту таблетки, пока он думает об операции, о модели про­теза, собирает финансы и решает – нужно это ему или нет. Но я знаю, что он придет. Я как снайпер или охотник на номере: если здесь охотничья тропа, они все равно выйдут на меня. Через год – полтора он придет.

– А какова сравнительная эффективность этих методик?

– Мы поставили протез, пациент захотел и получил секс пять раз в день, сколько угодно. А таблетка – разовая, она действует определенное время, но это не значит, что все это время член будет стоять, как по заказу. Эякуляция прошла, и наступает детумесцен­ция – член ослабевает, эрекции уже не мо­жет быть. А на протезе – может, ты способен продолжать после эякуляции сколь угодно долго. Таблетка не всегда работает, например, сбой может случиться, если человек выпил. Кроме того, два‑три раза он позанимался сексом, эрекция будет болезненной, потому что эндотелий сосудов не может длительное время находиться в таком состоянии, член начинает болеть.

– Какое примерно число пациентов прибегает к таким операциям?

– С конца 90‑х в США проводили от 20 тысяч до 30 тысяч имплантаций в год. Сейчас у них ежегодно выполняется до 20 тысяч опера­ций – часть пациентов принимает таблетки. Но есть мужчины, которым таблетки не по­могают, – например, страдающие сахарным диабетом. То есть хирургия становится луч­ше, имплантации – сложнее. Чаще встреча­ются и эректильные дисфункции сложной этиологии.

– А в России? Количество операций держится на одном уровне или растет?

– Сейчас идет стабилизация. Когда был кризис, люди просто не тянули стоимость имплантации, протезы были крайне до­рогие – до 8 тысяч евро. Если я работаю с устройством, которое стоит 8 тысяч евро, то оплата должна быть достойной. Плюс анестезия, клиника. Операция стоила под миллион, а к этому мало кто готов. Поэтому компании заморозили цены, протезы стали дешевле, цена трехкомпонентных проте­зов [современные гидравлические протезы состоят из цилиндра, резервуара с жидко­стью и помпы. – VM] сейчас колеблется от 270 тысяч до 395 тысяч рублей. Самая дешевая имплантация – 100 тысяч. В Рос­сии ставится не более 70 таких имплантатов в год. Суммарно за год компании‑произво­дители не продавали более 100 имплантатов. Если говорить о простых моделях протезов, то не более 300 операций в год. У нас это не разрекламировано, население плохо ин­формировано. Да и имплантациями владеют единицы врачей.

генитальный хирург, детская хирургия